Беспокойный
Шрифт:
Старшему прапорщику лично такая таинственность казалась чем-то сродни детской игре. В нежном возрасте (который в его случае вовсе не был таким уж нежным) они с пацанами обожали разводить страшные тайны, давать клятвы на крови и, обмирая от сладкого ужаса, бродить по темным, запутанным, как лабиринты, подвалам большого пятиэтажного дома, где большинство из них тогда проживало. Но одно дело – восьми-девятилетние пацаны, и совсем другое – полковник флотской контрразведки, начальник режима важного секретного объекта. Перед ним должны трепетать все, в том числе испытуемые и даже покойники; от него должны прятаться по углам – от него, а не он сам!
Однако начальству, как известно, виднее. Наверное, у полковника были свои резоны, заставлявшие его действовать именно так, а не иначе и прятать лицо даже от доктора Смерть, с которым они, по идее, поровну делили фактическую
Среди личного состава, конечно, ходили разные разговоры – поначалу, надо добавить в скобках. Маковский пришел на смену прежнему начальнику режима чуть больше двух лет назад, и с момента зачтения перед строем приказа о его назначении на эту должность (на котором он также не соизволил присутствовать) его никто не видел. Свободные от несения караульной службы бойцы, как водится, строили по этому поводу всевозможные теории и предположения. Говорили, что он жутко изуродован и очень этого уродства стесняется; говорили, что у него тяжелое психическое расстройство – не то паранойя, не то клаустрофобия, не то, наоборот, агорафобия; упоминались: маньяк, карлик, Квазимодо, Человек-невидимка и даже Человек-паук. Однако очень скоро было замечено, что авторы наиболее смелых и остроумных теорий буквально на следующий день попадают в очередной приказ по гарнизону, оглашаемый на утреннем разводе: старшину имярек разжаловать в младшие сержанты с удержанием разницы в окладе денежного довольствия за проступок, несовместимый с моральным обликом военнослужащего Вооруженных сил Российской Федерации, выразившийся в… Наказания были разные, и причины в приказах назывались различные, никак не связанные с таинственной личностью начальника режима и нелицеприятными высказываниями в его адрес: курение за пределами отведенного для этой цели помещения, нарушение формы одежды, отправление естественных потребностей организма в неустановленном месте и даже, елки-палки, вступление в половой контакт с испытуемыми женского пола. Что характерно, все эти проступки имели место в действительности, чего никто из наказанных даже не думал отрицать. Но солдата не проведешь, и истинная причина репрессивных мер была ясна всякому, у кого в голове осталась хотя бы одна извилина.
Ведь что получается? Согрешил человек по мелочи, скажем, месяц, а то и полгода назад – один, без свидетелей, в месте, где заведомо нет ни камер, ни микрофонов, выкурил тайком сигаретку или просто помочился в угол. И все было тихо, никто об этом ничего не знал и даже словечком не обмолвился. А потом в кругу проверенных товарищей высказал шутливое предположение: да у этого Маковского просто хрен такой длины, что снизу из штанины торчит и по полу волочится, – и на следующее утро загремел на две недели в команду ассенизаторов за то, видите ли, что полгода назад не там покурил или не туда помочился… И что, спрашивается, тут непонятного?
Да все ясно как белый день! Сидит в центре паутины этакий невидимый паучок и чутко прислушивается, не задрожит ли где ниточка. Все видит, все слышит, все примечает, все как есть мотает на ус… И до поры молчит, понимая, что вокруг – живые люди, которым свойственно ошибаться. А когда приходит время напомнить человеку, что все под Богом ходят, издает приказ по гарнизону: майора такого-то за гомосексуальную связь с испытуемым номер сякой-то разжаловать в рядовые и приговорить к расстрелу. Приговор привести в исполнение до восемнадцати ноль-ноль, тело утилизировать в установленном порядке. А упомянутая связь, между прочим, имела место полтора года назад, когда майор перебрал спирта на собственном дне рождения и уже не соображал, что творит, на кого лезет… А не надо было говорить, что никакого полковника Маковского на свете не существует, и, куражась, показывать следящей камере отставленный средний палец!
Однако даже человеку-невидимке приходится время от времени вступать в непосредственный контакт с окружающим миром – чтобы поесть, например, или, вот как сейчас, получить лично в руки секретный пакет из Центра. Для осуществления таких контактов полковник по известным ему одному причинам избрал старшего прапорщика Палея. Своим исключительным положением Палей гордился, а дополнительные обязанности его ничуть не тяготили. Хотя иногда ему
Но построенная военнопленными под наблюдением аккуратных и дотошных немецких инженеров канализация функционировала отменно, и выносить за начальником режима ночные горшки старшему прапорщику не приходилось. Конечно, случались и неудобства наподобие таких вот подъемов в неурочное время, но зато как это было интересно! Палей знал такие подробности закулисной жизни бункера, о которых не подозревал даже доктор Смерть, и это наполняло его ощущением собственной значимости, по сравнению с которым та маленькая власть, что давали ему погоны с тремя расположенными в ряд звездочками, окончательно терялась и блекла.
Лифт остановился, прибыв на предпоследний уровень. Палей покинул кабину, миновал еще один короткий узкий коридорчик и, толкнув железную дверь, очутился в прохладном полумраке шестой штольни. В отдалении светлым пятном маячило ее полукруглое, забранное прочной стальной решеткой устье, под ногами хрустел какой-то мусор, по ощущению неприятно напоминавший человеческие кости. Чтобы отыскать апартаменты полковника Маковского, нужно было основательно изучить осененный сидящим верхом на свастике орлом оригинал поэтажного плана бункера, а этот самый оригинал, как было доподлинно известно прапорщику, хранился у Маковского в сейфе. Вот и возьми его голыми руками! Подсвечивая себе фонариком, Палей прошел в дальний конец пустого подземного ангара с полукруглым сводом. В углу у противоположной стены ржавел остов грузовика «опель», кабина и дощатые борта которого еще хранили следы серо-зелено-коричневой камуфляжной раскраски. За «опелем» приткнулась осевшая на спущенных, растрескавшихся от старости шинах маленькая амфибия; скользнув по ней, луч фонарика выхватил из темноты гофрированную дверцу с нанесенным на нее стилизованным изображением орла с распростертыми крыльями, сидящего верхом на свастике. Притаившиеся по темным, редко посещаемым, а то и вовсе окончательно заброшенным уголкам бункера многочисленные напоминания о тех, кто его построил, не вызывали у старшего прапорщика никаких ассоциаций или, спаси и сохрани, параллелей: для него все это был просто старый, ни на что не годный хлам, который давно следовало выбросить на помойку. И выбросили бы, да помойка далековато…
Он остановился перед неглубокой нишей в стене и несколько раз нажал кнопку электрического звонка, в знакомой последовательности чередуя длинные и короткие сигналы: точка, два тире, точка – пи-лаа-поо-ет! В азбуке Морзе это сочетание соответствует букве «П». В данном случае она означала, что в дверь звонит не Дед Мороз и не первый комендант бункера бригаденфюрер СС Ризенхофф, воскресший и решивший полюбопытствовать, кто это угнездился в его кабинете, а всего лишь старший прапорщик Палей.
Судя по тому, как быстро, почти сразу после звонка, щелкнул контакт электрического замка, нынешний хозяин комендантских апартаментов не спал. Прапорщик повернул ручку, с усилием потянул на себя тяжелую стальную дверь и переступил высокий порог, очутившись в небольшом помещении, тускло озаряемом светом, проникавшим через частично занавешенный тяжелой портьерой дверной проем в противоположной стене. Справа на фоне светлой штукатурки смутно виднелась какая-то картина в широкой золоченой раме, в полумраке таинственно поблескивали углы и выступы тяжелой архаичной мебели. У левой стены темнел деревянный стеллаж, в котором отсвечивали воронеными казенниками четыре солдатских карабина системы «маузер» – вычищенные, смазанные, исправные и даже заряженные, но хранимые здесь не в качестве оружия, а, как однажды объяснил Маковский, «для антуража». Вытертая ковровая дорожка глушила шаги; пройдя по ней, Палей слегка сдвинул в сторону портьеру и, кашлянув, спросил:
– Разрешите?
– Заходи, Евгений Михайлович, – послышалось из кабинета, и Палей вошел.
Старый, рассохшийся паркет заскрипел, затрещал под его ботинками. Просторный кабинет сохранился в первозданном виде; красные полотнища со свастиками, а также писанный маслом портрет и бронзовый бюст незабвенного фюрера отсюда, конечно, убрали, теперь их заменяли российский флаг и распечатанная в натуральную величину фотография действующего президента, но все прочее, начиная с паркета и дубовых панелей, которыми были обшиты стены, и кончая мебелью, помнило еще бригаденфюрера Ризенхоффа. Судя по основательно обветшалой, но по-прежнему сверкающей роскошью обстановке, упомянутый бригаденфюрер ценил комфорт и умел-таки, фашистская гнида, устраиваться в жизни.