Беспокойство
Шрифт:
— Он по следам определил… правый носок обуви не так сильно печатается на снегу. Он, наверное, придумал… все это.
— Погоди, кажется, Жишка подъехал. Сейчас вернусь.
Кальман сбежал по лестнице, потоптался на нехоженом месте. Боже мой!
Вернулся, попросил кофе.
— Нет, ошибся, не товарищ Жишка. Чья-то машина проехала.
Кальман курил: три затяжки и один глоток кофе. Марушка открыла форточку и, не отходя от окна, поискала знакомый серп луны.
…Лагеря большого Граница проходит…— Закрой форточку… Поют всякую чепуху…
Повернулась от окна:
— Кальман! Янек!
— Молчи!
Он поднял топорик еще выше.
— Янек!..
Кровь залила лицо. Упала Марушка позже, когда уже Кальман грохнул дверью и скрылся внизу с топориком за пазухой, уверенный, что она все равно упадет, умрет — удар был сильным.
«Пижма, ты уходишь?» — «Ухожу, Марушка». — «Опять один?» — «Один»…
Это Пижма так, чтобы не уснуть, мысленно разговаривает с Марушкой. Всю ночь посты проверял, а на зорьке решил заглянуть в ловушку, не потревожил ли кто снежный покров, стоит ли тростинка или… Ох, это «или»! Пижма не досказывал, кто мог сломать одинокую и дрожащую на холодном ветру тростинку. Собственно, зорька лишь угадывалась в усиливающемся ветре да в шорохе просыпающихся ветвей. Еще было темно, с трудом разглядывались стволы деревьев, и Пижма шел почти ощупью, наугад. Усталость давила на плечи, слипались глаза. Ночью по телефону с дальнего поста разговаривал с Жишкой. Старик торопит: «Хватит бандюге разгуливать в наших лесах». А под конец: «Ротмистр, сам-то не очень рискуй». О Марушке вспомнил, поэтому «…не очень рискуй».
И все же рассвет наступил как-то неожиданно. Пижма огляделся, заметил белеющие отметины на стволах — Кальман оставил. Дальше запретная зона — нехоженый участок. Пижма хотел было обойти, чтобы не оставлять следов, которые могут сбить с толку пограничников, шагнул в сторону и тут рядом заметил отпечатки ног. Он лег, начал рассматривать следы. Янотка прошел! Усталость как рукой сняло. Снег был глубоким, почти по пояс. Не останавливаясь, прыжками выскочил к лощине.
— Янотка!..
Человек бился в капкане, но не кричал. Пижма подходил к нему медленно, держа пистолет наготове. Сначала над ухом дзинькнула пуля, потом раздался выстрел. Пижма упал. Позади что-то шарахнулось, зашуршало в промерзшем кустарнике. Увидел рога, громадные и разлапистые. Они, покачиваясь, быстро удалялись к скале. Козел вскочил на возвышенность и там, освещенный первыми лучами, застыл, могучий, словно выточенный из самой скалы.
Еще пропели две пули. Пижма крикнул:
— Стрелять бесполезно! Сдавайся!
Пуля не пропела, но выстрел раздался. Если пуля не пропела, значит, в цель. Это Пижма знал. Он поднялся и во весь рост пошел к затихшему человеку. Руки были разбросаны, а возле головы, лохматой, с посиневшим лбом, лежал тяжелый кольт.
— Кальман!..
Да, это лежал Кальман. И как бы Пижма ни сопротивлялся, ни отгонял мысль, страшную и невероятную для него, он не мог не признать Кальмана. Это был он, убийца Марушки. Но Пижма еще не знал об этом злодеянии и поэтому все смотрел и смотрел в лицо Кальману, еще надеясь на какое-то недоразумение. Он освободил ногу от жима, снял сапог… Конечно, на правой стопе не было большого пальца. Потом подобрал выпавшие из сапога листки. На одном из них был список знакомых Пижме людей. В этом списке он нашел фамилию Жишки и свою, по счету предпоследней. Прочитал в конце подпись: «Янотка», а в скобках стояла буква «К».
— Кальман! — крикнул Пижма и наконец понял, что Янотка и Кальман одно и то же лицо.
Шумавский красавец еще серебрился на солнце, доверчиво смотрел в сторону Пижмы. Ротмистр помахал ему рукой:
— Спокойно, дружище, солдат Шумавы на посту!
…Растаял снег. Шумава зашторила небо листвой. В чащобе полутьма. Будто бы спит лес. Но вот вздрогнула ветка, наклонилась, в прогалине — человек в пограничной фуражке: лицо настороженное, виски белые, словно снегом запорошенные. На какую-то долю секунды перед глазами Пижмы Марушка. Шепчет: «Ты уходишь?» Может быть, это ветер, но Пижма отвечает: «Шумава — мой дом, в нем я навечно — солдат».
КОМИССАР И ПРОНЬКА БАБКИН
За спиной рокотало море. От ударов волн покачивалась земля. Серое, низкое небо без конца сеяло дождь. Никто не знал, когда утихнет шторм, когда, обессилев, выдохнется небо. Десантники поглядывали на комиссара и ждали ответа. Так уж повелось — комиссар все может. И даже предугадать погоду.
В промозглой хляби густо хороводили разрывы мин и снарядов. Раскаленная докрасна подкова переднего края приближалась к каменоломням, в которых десантники уже вторую неделю, отбивая атаки врага, ожидали поддержку с Большой земли.
Противник стремился сбросить десантников в море — в гремящую желтую пучину. Волны дыбились, тяжело били по скалистому берегу. Самый беспокойный из десантников Пронька Бабкин, взятый в группу из погранотряда, как хорошо знающий участок десантирования, подполз к комиссару и гаркнул во все горло:
— Товарищ комиссар, вот те крест, шторм на две недели! Подохнем с голодухи! Надо поселок брать! — Тронул рукой комиссарово плечо и скривил большой рот: Шпагина подергивала мелкая дрожь. — А-а, — вздохнул Пронька и тяжелой глыбой покатился на свое место, под штабелек камней. Повар группы Мухтар Мухтаров ожег Проньку свирепым взглядом:
— Сапсем сдурел! Ти зачем на комиссар кричал?
А Пронька Мухтару на ухо:
— Дрожит, ни жив ни мертв. Понял?
— Твоя неправда, Бабкин!
— А жрать нечего — тоже неправда? — Пронька отстранил Мухтарова от пулемета, ударил длинной очередью по живым согбенным фигуркам, вдруг показавшимся на мокром взгорье, неподалеку от домика. Немцы шарахнулись в сторону, но двое из них, покружив на месте, упали. Пронька был убежден — эти гитлеровцы больше не поднимутся. Оглянулся к Мухтарову и своим глазам не поверил: на желтой ладони азербайджанца лежала румяная лепешка…
— Бери, ты хорошо стрелял. Бери…
Пронька проглотил слюну, заколебался было.
— Бери. Всем хватит.
— Пошел к черту! — решительно отказался Пронька и припал к пулемету. — Уходи, я не голоден…
Это еще не приступ малярии — предболье болезни. Приступ начнется после обеда: Шпагин знал, в какое время начинается приступ, а он обязан сегодня, как и все эти дни болезни, держаться… И не только держаться, но и скрыть свою болезнь от солдат. Это самое трудное. Но… комиссар все может! Так уж повелось.
Сегодня тем более: получена радиограмма, что в пятнадцати километрах севернее каменоломен высажен новый десант наших войск и что необходимо соединиться в одну группу. План прорыва уже разработан. «Эх, Пронька, а вчера что ты сказывал? Не паникуй, мамаша! Фрицу конец пришел».
Они, Шпагин и Пронька, вчера ходили в разведку. Утром поднажал дождь. На пригорке, у подножия которого укрывались разведчики, показались три расплывчатые фигуры. Послышались сердитые голоса: шла перебранка. Пронька протер глаза, сказал: