Беспокойство
Шрифт:
— Грач! — слышу голос Буянова. Приподнимаюсь и вижу голову Буянова, торчащую над выступом. — Быстрее вылезай! Склад поджег, горит, проклятый, здорово!
Один за другим гремят выстрелы. Стиснув зубы, бросаюсь по крутому скату наверх. Буянов подхватывает меня за руки. На этот раз он не ворчит. Все больше и больше я начинаю уважать этого человека. Да и он вроде бы потеплел ко мне. А может быть, он таким и был?
— Ты чего губы искусал? — сощурив глаза, спрашивает Буянов.
Я молчу, любуясь жарким костром.
— Может быть, ты и язык откусил? — не унимается Буянов.
— Губы? Ах, вот ты о чем, — отзываюсь я. — Давеча о консервную банку поранил.
Признаться, что упал с выступа, не могу. Стерпится боль.
Мы спускаемся вниз.
— А хромаешь тоже от мясной тушенки? — снова спрашивает Буянов.
— Это тебе показалось!
— Конечно показалось, — соглашается Буянов. Но после второй остановки решительно требует: — Дай-ка мне автомат, тебе полегче будет.
— Не отдам!
— Чудак ты, Дима! Я ведь сам все вижу! Ну ладно. Сейчас встретим своих…
И верно: навстречу нам идет Шилин. У сержанта на груди бинокль.
— Почему задержались? — спрашивает он. — Вертолет уже сел. Сюда прибыл сам генерал Огнев.
Буянов медлит с ответом. Видимо, ему не хочется признаться, что виноват в этом я. Что ж, сам доложу. Но трудно даже пошевелиться: так отяжелело все тело.
— Ушибся он, — говорит Буянов.
Шилин приказывает взять у меня автомат. Я протестую.
— Не кипятись, рядовой Грач, — успокаивает он. — С кем не бывает. Ведь солдатская стежка не из легких. Понял?
Как в тумане поднимаюсь в вертолет и почти падаю на сиденье. Кто-то подносит мне флягу ко рту. Несколько глотков — и мне становится легче.
Мы в воздухе. Надо мной склоняется генерал. Пытаюсь подняться.
— Сидите, сидите…
Сержант подробно рассказывает генералу, как прошли занятия. Говорит он тихо, потом я совсем перестаю слышать его слова. Усталость окончательно взяла верх.
Просыпаюсь от сильного толчка. С трудом открываю глаза. Вертолет уже приземлился.
И вот мы на аэродроме. Стоим у автомашин, чтобы ехать в расположение своей части. Сейчас начнется посадка. Буянов спрашивает меня:
— Ну как?
— Ничего.
— А вообще парень ты огневой.
— Меня в детстве Огоньком звали…
Стоявший неподалеку генерал резко оборачивается и пристально смотрит на меня. Должно быть, он слышал наш разговор.
Генералу подают «Победу». Он открывает дверцу, но почему-то не садится. Снова оборачивается и смотрит на меня.
— Огонек! — вдруг окликает он.
У меня подкосились ноги. Перед глазами вырастает живая цепочка людей, взрывы бомб, неподвижное тело матери…
— Дима! — Генерал протягивает вперед руки и медленно подходит ко мне. — Дима! — глухо повторяет он.
Я растерянно смотрю на него. А его руки уже лежат на моих плечах.
— Отец!
…Всю дорогу он рассказывает, как искал меня, как десятки людей, в том числе и майор Копытов, помогали ему отыскать иссеченную временем и поросшую быльем тропинку к потерянному сыну. И нашли все же…
Прошел уже год, как отец служит в другом месте. Каждую неделю получаю от него письма. Первое начиналось так:
«Дорогой Дима! Мы оба солдаты, должны делать все, чтобы никогда не повторился сорок первый год. Я знаю, тебе нелегко лазить по горам, проводить бессонные ночи в засадах, преодолевать крутые подъемы в стужу и под палящим солнцем. Но солдату это очень нужно, необходимо».
…Вокруг гарнизона все те же горы. Только люди в роте выросли. Буянову присвоили звание сержанта. Жора бросил курить. Шилин уволился в запас, уехал в Сибирь строить металлургический комбинат.
Мы с Жорой Ратниковым часто ходим на учебные задания. Когда бывает трудно, я рассказываю товарищам о войне — о живой человеческой цепочке, которую запомнил на всю жизнь, о гибели матери, о сожженной фашистами деревне. Жора при этом становится мрачным и торопит меня:
— Пошли, чего ждать!…
Мы идем. На пути — горные реки, скалистые вершины. Но разве они могут остановить солдата!
Мы идем.
— Огонек! — окликает меня Жора.
«Огонек!..» — повторяет в ущелье эхо.
Мы идем. Там — на озаренной солнцем вершине — ждет нас очередное задание.
И мы его выполним, чтобы Шилин спокойно трудился на стройке, чтобы девушка Алла, которая часто шлет мне письма, успешно окончила учебу… И вообще мы идем во имя многочисленных «чтобы»… Перечислить их невозможно: чтобы — вся наша жизнь…
ОБЕЛИСК В РОЩЕ
За воротами ефрейтор Громов остановился. Прямо перед ним серой лентой уходила вдаль асфальтированная дорога, обсаженная деревьями по обочинам, правее шоссе лежало размашистое поле, а за ним возвышался лесок. Лесок как лесок — стройные сосны да ели, таких рощиц на родине, близ Подмосковья, много, но этот Громов теперь не забудет никогда…
Случилось это несколько недель назад. Шли тактические занятия. Надо было перебежать поляну: на противоположной стороне ее уже сосредоточилась вся рота, а он, Громов, замешкался — под ноги попался кусок колючей проволоки. Пока освобождался от цепких когтей неожиданного препятствия, местность оказалась под обстрелом «противника», и ее уже нельзя было пересечь напрямик. Командир взвода кричал ему:
— Правее бери! Правее!
Громов, пригнувшись, бросился в сторону, перепрыгнул через небольшой ровик, заросший травой, пополз, плотно прижимаясь к земле. Как он ни старался без передышки обогнуть поляну, все же остановился на одну минутку, чтобы смахнуть с лица пот. Когда Громов это сделал, увидел прямо перед собой одиночную могилу, увенчанную обелиском. Сергей торопливо прочитал написанные у самого основания памятника слова: «Филипп Карпович Громов». Прочитал просто так, но тут же, через секунду, вздрогнул: