Беспощадный Пушкин
Шрифт:
ПРИМЕР.
…я наслаждался мирно Своим трудом, успехом, славой; также Трудами и успехами друзей, Товарищей моих…ОТВЕТЫ.
Как ни странно, Сальери мыслит более социально, чем Моцарт. Для Моцарта критерии успеха или неуспеха лежат в самом творчестве, соотнесены с провидением; он независим от публики и самостоятелен. [Ну ясно: сверхчеловек!] Для Сальери эти критерии находятся вовне, определяются соотнесением с кем–то (выше или ниже кого–то). Слава, высота — вынужденные элементы мира Сальери.
И, подводя это все под юридическое равенство людей
ОТВЕТ.
Возрождение открывает тот период европейской истории, на другом конце которого стоит Просвещение. Обе эпохи — блестящие «с лицевой стороны», сделавшие Европу Европой. Бонаротти не сдирал кожу с натурщика, Сальери не убивал Моцарта. Но обе эпохи не в ладу с этикой. Вместо религиозной этики предлагается другая. Вольней, один из авторов «Декларации прав человека и гражданина», писал, что этика — это «физическая и геометрическая наука, подчиняющаяся правилам и расчетам точно так же, как и другие точные науки». Поверка алгеброй гармонии была совсем не случайным заблуждением одинокого ума пушкинского завистника. Не он изобрел и главную норму, управляющую поведением «разумного человека», — справедливость, понимаемую как равновесие между тем, что человек отдает и тем, что получает от других.
МОЙ КОММЕНТАРИЙ.
А справедливость Пушкина 1830-го года опять стала очень интересовать, как она интересовала осторожных среди декабристов еще до декабрьского выступления: как бы ею, справедливостью, не наломать дров! «Бедняк, по чувству справедливости, может сказать богатому: удели мне часть своего богатства. Но если он, получив отказ, решится, по тому же чувству правды, отнять у него эту часть силою, то своим поступком он нарушит саму идею справедливости, которая в нем возникла при чувстве своей бедности» (Е. П. Оболенский).
Так что — раз Пушкина опять тянуло ко в чем–то декабристским и просветительским идеалам — он не мог в своей пьесе напирать только на зависть, которая, сама по себе, мелка и не тянет на трагедию. Вот он и отказался от названия «Зависть».
И очень приятно, что я не один вижу за противостоянием Сальери и Моцарта противостояние идеалов трудолюбивых мещан и идеалов удачливых гуляк аристократов, а не противостояние завистника и его жертвы.
Другое дело, что Белый не выводит из обнаруженного им глубокого социологизма пушкинский отказ от названия «Зависть», а наоборот — ведет дело так, будто Пушкин это название оставил. Почему? Потому что Белым двигало совсем иное, чем Пушкиным, настроение.
В начале или в конце 1980-х годов он писал — мне не узнать. Если в конце, то он просто следовал за модой: ругать революцию, начиная ото всех ее первоистоков. Если в начале, то он моду предварял, пуская рукопись по знакомым.
«Склонность к ревнивому контролю за чужой жизнью, завистливая недоброжелательность» это результат перехода от натурального хозяйства к товарному производству, а не результат Возрождения, явления более позднего, чем товарное производство. Не сравнившись в трудоемкости, как запрашивать цену? Понятие «справедливая цена» есть норма средневековых цехов, хоть она и пережила Средневековье. И если Просвещение заимствовало идею социального равенства, то взяло оно ее от средневековых ремесленников, а не от Возрождения. Возрождение движимо авантюристами, рыцарями удачи, а не кропотливыми трудягами. Неэквивалентный обмен с туземцами или просто грабеж (то ли туземцев, то ли европейцев — в колонизации или в пиратстве) вот что началось с Возрождением, а не «ревнивый контроль за чужой жизнью». С другой стороны, именно в эпоху Просвещения на уровень производителей товара вышли, наконец, писатели: стали творить не для меценатов, а для публики и жить — на вырученное от книгопродажи. И их, естественно, интересовало равенство: кто трудолюбивее, кто тоньше освоил свое искусство, тот больше и лучше написал — и тому улыбалась слава.
Причем слава для этих поборников равенства была (как правильно отметил Белый) «вынужденным элементом мира». Просветители застали славу применяемой к художникам. Ввело эту практику действительно Возрождение (Средневековье не оставило имен, скажем, архитекторов таких шедевров, как Кельнский или Страсбургский собор, имен скульпторов и художников, оформивших их интеръеры; авторы, — все без исключения, — удовлетворялись фактом самовыражения). А к чему стремился конкретный художник эпохи Просвещения в первую очередь: к славе или к творческим достижениям — это действительно уже было двойственным и определялось тем, честолюбив имярек в глубине души своей или нет. Но сравниваться в отношении к славе необходимо было всем — хотя бы чтоб не завысить цену на свои произведения.
Ничего не поделаешь: идея равенства людей вообще (хотя бы и практиковалась она лишь внутри третьего сословия) требовала неприятной процедуры сравнивания людей конкретных.
Творческая интеллигенция оказалась продолжательницей этой многовековой традиции. Потому пушкинский Сальери и ведет себя, как будто его класс уже победил — как обладатель и носитель исторической правды (раз победил).
Но в изображаемое Пушкиным время (1791 год), в Австрии, третье сословие политически еще не победило. Да и над Францией веяли враждебные вихри, и было по большому счету еще не ясно, чем все кончится в Европе. Равенство и Справедливость, имеющие–таки в механизмах своего функционирования отрицательные черты, напрягались в борьбе с Привилегиями. И если говорят, что и недостатки бывают продолжением достоинств, то что ж говорить о продолжении самих недостатков? — Они ужасны.
Об этом, похоже, думал Пушкин. А Белый думает о зародышах идеи Равенства и Справедливости как о заведомо нехороших.
На тот же вопрос — о названии «Зависть» (и о следующем предварительном названии — «Сальери») иначе -
ОТВЕЧАЕТ В. СОЛОВЬЕВ (1974 г.).
Меняется в процессе работы сам замысел. Измененный замысел сливается с объектом. То есть произведение — такая же объективная данность, как любое явление природы и общества, и потому — неисчерпаемо, а значит, в том числе и таинственно.
Я с осторожностью отношусь к любым биографическим ассоциациям, но… «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы» записаны в Болдине — в то же время, когда Пушкин работал над «Моцартом и Сальери», и, очевидно, предшествовали признанию Моцарта: «Намедни ночью Бессонница меня томила, И в голову пришли мне две, три мысли». Вот эти стихи:
Мне не спится, нет огня; Всюду мрак и сон докучный. Ход часов лишь однозвучный Раздается близ меня, Парки бабье лепетанье, Жизни мышья беготня… Что тревожишь ты меня? Что ты значишь, скучный шепот? Укоризна, или ропот Мной утраченного дня? От меня чего ты хочешь? Ты зовешь или пророчишь? Я понять тебя хочу, Смысла я в тебе ищу…Пушкин был заинтересован характером Сальери, когда задумал и начал писать свою пьесу в 1826 году. Это видно и по количественно большей по сравнению с Моцартом разработке его образа, и по четкому, продуманному, рациональному построению монологов Сальери. В Болдине художественную необходимость равновесия между двумя героями он, по–видимому, ощутил настолько остро, что решился ввести в уже обдуманную и, может быть, даже готовую пьесу сокровенные лирические свои размышления. Совпадение ссылки Моцарта на бессонницу и приведенных «Стихов» — поразительное и в разряд случайных занести невозможно. Характерно и то, что появление подобных мотивов в лирике Пушкина и усиленное к ним внимание приходится на конец 20-х — начало 30-х годов; в 1930 году таких стихов Пушкиным написано много, многие — в Болдине.