Бессемер

Лесников Михаил Павлович

Порыв к работе, избыток энергии, живой интерес к любимому делу с лихвой заменили привычку к дисциплине и систематической работе, являющейся одним из навыков (так по крайней мере теоретически, на практике нередко бывает обратное), которые должны быть приобретены в школе. А энергия била через край у здорового, на деревенском приволье выросшего парня, к семнадцати годам вытянувшегося до гренадерского роста в шесть с лишком футов.

Скоро с этим привольем пришлось распроститься. Дела Антона Бессемера все теснее связывали его с Лондоном, он решил перенести туда свое небольшое предприятие.

4 марта 1830 года Бессемеры переехали в столицу.

Калейдоскоп

изобретений

Клэркэнуэлл — квартал мелких фабрикантов, ремесленников, кустарей, механиков, граверов и главным образом часовщиков.

Здесь открыл Антон Бессемер свою словолитню.

В этом районе некрупной буржуазии, респектабельности и заурядности протечет добрых два десятка лет жизни Генри Бессемера. Лет через тридцать талант, трудолюбие и удача подымут его в более «высокие» социальные слои, но его жизненные идеалы сохранят прежние черты серенькой заурядности.

Первые впечатления от Лондона были ошеломляющи, да и не могли они быть иными даже у человека, выросшего и не в деревенском захолустье Чарлтона. Целыми днями бродил Генри по Лондону, думая, что грезит наяву.

Лондон — полюс богатства и нищеты.

Но у двуликого Януса капитализма Генри увидел только одно лицо, сверкающее в подавляющей громаде города, «в меняющейся с каждым поворотом панораме бесконечными милями тянущихся верениц домов», в великолепии магазинов, в кипящем муравейнике блестящей толпы.

Генри не увидел или не был поражен, (а может быть всемирно известный изобретатель сэр Генри Бессемер не захотел об этом записать) другим ликом города — тем, который был обращен ко многим миллионам, неся им горе, отчаяние, нужду, болезни, смерть, а увидеть его ведь было совсем нетрудно. Для этого не нужно было уходить в далекие кварталы Уайтчапля и Бэтналгрина, на весь мир знаменитые своей ужасающей нищетой, скученностью, зловонием и преступностью. Ведь тут же рядом с блестящим Стрэндом и Риджент и Оксфорд Стрит — стоило только свернуть с них в один из переулков — находилось не менее известное «воронье гнездо» Сент-Джайлса, где как описывал лет через десять Энгельс своивпечатления от Лондона, «дома битком набиты обитателями от подвала до самой крыши, грязны снаружи и внутри так, что кажется ни один человек в них жить не может. Но все это ничто в сравнении с домами в тесных дворах и переулках между улицами, куда можно попасть через крытые ходы между домами и в которых грязь и ветхость не поддаются описанию; в них нет почти ни одного целого оконного стекла, стены осыпаются, дверные и оконные рамы сломаны и еле держатся, двери сбиты из старых досок, или совершенно отсутствуют, ибо в этом воровском притоне нечего украсть и поэтому двери не нужны.

Повсюду кучи мусора и золы, а выливаемые у дверей помои собираются в зловонные лужи. Здесь живут беднейшие из бедняков, рабочие, получающие самую низкую плату, вперемежку с ворами, мошенниками и жертвами проституции».

Разве обратил на это внимание Генри Бессемер?

Но Лондон не только поражал и удивлял, он в те первые дни пребывания давил и угнетал Генри тяжелым чувством одиночества и сознанием своего полного ничтожества.

Да, это не Чарлтон, где все знают Генри и он всех знает.

Это не Чарлтон, где он, сын помещика, сын заводчика, чувствовал себя до некоторой степени большим человеком, а в Лондоне он превратился в маленькую никому ненужную песчинку, затерявшуюся в этом непрерывном потоке людей.

«Как часто в те первые дни моего пребывания в Лондоне, спрашивал я самого себя, буду ли я когда-нибудь известен здесь? Буду ли я иметь когда-нибудь удовольствие

увидеть, как улыбка встречи озарит чье-либо лицо в этих непрерывных потоках неприветливых чуждых людей. Эта мысль очень омрачала меня и по временам я вздыхал о старом доме».

Конечно, от этих вздохов было очень далеко до того чувства глубокого негодования, возмущения самым строем общества, который так обезличивал человека, замыкал его в скорлупу черствого эгоизма, до того чувства, которым кипел другой наблюдатель лондонской жизни — Энгельс.

«Разве эти сотни тысяч представителей всех классов и всех сословий, сталкивающиеся друг с другом, не все люди с теми же свойствами и особенностями, с тем же стремлением к счастью? И разве для достижения этого счастья у них не одни и те же средства и пути? И тем не менее они проходят друг мимо друга, как будто у них ничего нет общего, как будто им и дела нет друг до друга и тем не менее у них одно общее, безмолвное соглашение, что каждый, идя по тротуару, должен держаться вправо, чтобы встречные толпы не задерживали друг друга. И никому в голову не приходит удостоить других хотя бы взглядом. Это жестокое равнодушие, это бесчувственное поглощение каждого человека исключительно своими частными интересами тем противнее и оскорбительнее, чем более эти отдельные лица скопляются в одном небольшом пространстве, и если мы и знаем, что эта обособленность каждого, этот грубый эгоизм есть основной принцип современного нашего общества, то нигде они не выступают в таком нераскрытом бесстыдном виде, с такой яркостью, как именно здесь, в этом шуме большого города. Раздробление человечества на монады, из которых каждая имеет свой собственный жизненный принцип, свою частную цель — этот мир атомов здесь достиг высшего своего апогея».

Первые лондонские впечатления наметили и первые черты нехитрой жизненной философии пока еще юного Генри Бессемера, философии, которой он останется верен всю свою жизнь, философии, как нельзя более подходящей для этого мира «раздробленных атомов».

«Почему, сказал я самому себе, вместо того, чтобы вздыхать по старым привязанностям в моей родной деревне, не приложить усилий, чтобы создать себе имя в этом огромном Лондоне? Разве это не возможно, если много других людей достигло этого? Во всяком случае я приложу к этому все силы.

Подобные размышления позволили мне успокоиться и возобновить свои прежние занятия».

А заниматься Генри мог в сущности всем, чем хотел. Ему не пришлось бороться за кусок насущного хлеба. Семья Бессемеров, повидимому, была вполне обеспечена. По крайней мере, автобиография не говорит ни о каких финансовых катастрофах.

Принимал ли он какое-либо участие в отцовском предприятии, мы не знаем. Во всяком случае первое время в Лондоне он пользовался полным досугом и видимо был предоставлен самому себе.

Имеются разные пути для достижения славы: наука, искусство, политика, наконец «дела» — промышленность, коммерция. Но у Генри тщеславная мечта облекалась в весьма прозаические формы — достижения материального благополучия, может быть богатства. Найти «золотоносную жилу», которая принесла бы это благосостояние — вот жизненный идеал семнадцатилетнего Генри.

Но реальных основ для достижения этого было пока еще очень мало. Не раз слышим мы жалобы на недостаточность образования.

«Я очень хорошо понимал, что я работал при том крайне неблагоприятном условии, что не был приучен к какой-нибудь профессии и ремеслу, но с другой стороны я хорошо сознавал, что природа одарила меня изобретательным умом и может быть не вполне заурядной настойчивостью, а эти качества, я думал, мне удастся полностью использовать».