Бессемер
Шрифт:
Предки, родители, детство, юные годы
Современная гравюра на дереве художника А. Соловейчика
Худощавое, не лишенное энергии, несколько надменное лицо, окаймленное париком с буклями и косичкой, смотрит на нас со старинной миниатюры. Это отец Генри Бессемера — Антон Бессемер.
А рядом с ним его жена. Высоко взбитые волосы тяжело давят на мелкие черты лица и своей парадной пышностью еще больше подчеркивают его выражение какой-то забитости и испуганности. Это — мать Бессемера. Она довольно бесцветна. Мы не знаем даже ее имени. Сын всего только раз обмолвился о ней в своей автобиографии.
Лондон — Ольд-Брод
Год рождения… Но никто еще не поинтересовался узнать его, порывшись в старых метриках старой французской церкви в соседней Триднидль Стрит.
Приблизительно определить его нетрудно. Незадолго до Французской революции — в 1789 году Антону Бессемеру было 26 лет. Год его рождения недалеко, вероятно, отстоит от 1760 года.
Отец родился в век пудреных париков, почтовой кареты, восковой свечи, под скрип деревянной машины и тяжкие редкие вздохи огневого насоса. Сын умирал, когда уже успела состариться паровая машина, под холодный блеск стали, при первых триумфах новой невиданной силы — электричества. Он немного не дотянул до пленения волны эфира и завоевания воздушной стихии.
Почти полтора века по годам, весь почти век современной техники охватили эти две жизни.
Ольд Брод Стрит — самая старая часть многовекового и многомиллионного Лондона. Она лежит в кольце каменной стены, которою опоясали еще римляне свою колонию Лондиниум. Ольд Брод Стрит лежит в самой деловой части Лондона, в «городе» — Сити, в двух шагах от нее Английский банк и биржа.
Сити издавна давало приют пришельцам-чужеземцам. Уже в XII веке здесь появились выходцы из итальянской Ломбардии, изобретатели и организаторы банкового дела, мастера денежного размена, векселя и кредита — «ломбарды» и память о них сохранилась в названии «улицы Ломбардов» (Ломбардстрит), одного из самых больших очагов горячечной жизни современного капитализма.
Много веков спустя после первых ломбардов новая волна пришельцев нахлынула на Лондон. Это — французские протестанты — гугеноты. Сухие и расчетливые, упорные в труде, непоколебимо твердые в слове и убеждении, богатые техническими знаниями, они создание богатств, накопление вознесли до высот религиозного идеала и пути к царству божьему видели в удачно подведенном балансе гроссбуха. Разрушители старой феодальной экономики и старого застывшего в религиозных догматах католического мировоззрения, созидатели новой формы эксплоатации, и новой, капиталистической, этики — эти поколения времен молодости буржуазии вошли в историю в ореоле мученичества за веру и героики борцов за новый общественный строй.
Указ 1685 года «Христианнейшего» короля Франции Людовика XIV, отменивший свободу вероисповедания протестантов, прогнал за пределы Франции тысячи самых искусных, трудолюбивых и предприимчивых подданных «Короля-солнца».
Перед гугенотами закрываются двери свободных профессий, закрываются двери цеха, а следовательно и ремесла, подрывается их торговля. А против особенно упорно не желающих спасать свою душу на католический лад пускаются в ход средства посильней. У них отнимают детей, чтобы воспитать их в католическом монастыре, а самих отдают на «поток и разграбление» буйной солдатчине в виде знаменитых драгунских постоев — драгоннад. И еретики бегут из «любезного» отечества, хотя эмиграция запрещена и пойманному грозит каторга на галерах. Но зато радушно встречают беглецов другие страны: Нидерланды, Англия, Северная Германия, Швейцарские кантоны. Да это и понятно. Далеким предкам современной технической интеллигенции ведь не был еще знаком страшный гнет «перепроизводства» — этого детища загнивающего капитализма. Гугеноты уносили с собой то, что далеко не всюду и не часто тогда можно было встретить и что было иногда дороже денег: технические знания, умения, навыки. Рынок жадно требовал товара, но средства производства были скудны и несовершенны в ту пору мануфактурного производства, которое целиком зависело от «мускульной силы, верности глаза, виртуозности рук рабочего» (Маркс). В большей мере чем деньги, прилив или отлив искусного рабочего люда оживлял или губил старые и зарождал новые отрасли промышленности.
Еще недавно Франция не останавливалась ни перед чем, чтобы выведать секреты новых производств и заманить к себе искусников-мастеров, а теперь в безумном ослеплении она сама выдавала своим соперникам тайны этой своей только что завоеванной гегемонии в царстве роскоши и моды, и вот в
Больше сотни тысяч беглецов осело на Британских островах. Из них большинство обосновалось в Лондоне. Пришельцам была оказана широкая помощь: парламент вотировал субсидию, значительные средства были собраны по общественным подпискам. Деньги не были брошены на ветер: нет такой отрасли промышленности в Англии, которая бы не зародилась или не окрепла под влиянием гугенотов.
Густыми колониями заселил ремесленный люд английскую столицу. В некоторых лондонских кварталах французская речь стала слышаться чаще английской. Шелкоткачи облюбовали северо-восточные кварталы Бэтнал Грин и Спиттальфильд. До наших дней район Клэркэнуэл к северу от Сити сохранил свои особенности квартала часовщиков, механиков, металлистов, ювелиров и граверов. Здесь будет жить и наш герой. Часть гугенотов поселилась у западной заставы Сити, кое-кому удалось открыть лавки среди дворцов знати на набережной — «Стрэнд» и наконец в самом Сити образовалась «маленькая Франция» — так звали гугенотскую колонию как раз в районе уже знакомой нам Ольд-Брод Стрит.
Потомком этих гугенотов-эмигрантов и является Антон Бессемер.
Мало знаем мы об Антоне Бессемере: всего несколько строк в своей автобиографии уделил Генри своему отцу.
Антон лишь детство провел в Лондоне. Когда ему было одиннадцать лет, родители его переселились в Голландию. Из него готовят инженера, и во время своего ученичества он участвует в установке первой паровой машины в Голландии на торфяниках у Гаарлема.
Двадцатиодного года Антон Бессемер попадает в Париж. Если верить автобиографии сына, он делает тут блестящую карьеру. Он — замечательный оптик, за выдающиеся усовершенствования в микроскопе его избирают в члены Академии наук, а ему всего только двадцать шесть лет.
Одновременно с этим он работает на парижском Монетном дворе и производит тут переворот в технике медальерного искусства своим изобретением станка, автоматически вырезающего стальной штамп для чеканки медалей со значительно увеличенной модели.
Но семейная традиция повидимому сильно преувеличила действительные черты несомненно способного механика и гравера. История микроскопа не сохранила имени Антона Бессемера, а списки членов парижской Академии наук от ее основания до момента ее ликвидации Конвентом в 1793 году также не включают имени Антона Бессемера. А что касается станка для вырезания медалей и штампов, то был он изобретен немцами, может быть лет за семьдесят до появления Антона Бессемера в Париже. Уже московский царь Петр подарил такой станок французскому правительству. И сам Антон Бессемер мог бы легко найти детальные изображения подобного станка в десятом томе «Альбома чертежей и рисунков», к знаменитой Даламберовской энциклопедии, вышедшей еще в 1772 году, т. е. тогда еще, когда Антон Бессемер пребывал на голландских торфяниках при паровой машине, или может быть даже в Лондоне, где по юности лет, вероятно, вообще еще никакими научными и техническими проблемами не занимался.
Сэр Генри Бессемер очевидно что-то перепутал, он, впрочем, как мы далее увидим не раз еще будет путать в своих старческих автобиографических записях.
Как бы то ни было, если и не академик, а всего лишь механик при Академии и Монетном дворе, Антон Бессемер устроился в Париже повидимому недурно и намеревался прочно обосноваться в своем новом отечестве. В окрестностях Парижа было куплено небольшое имение. Был повидимому сколочен и кое-какой капиталец.
Однако, довольно неожиданно благополучию этому пришел конец. Пришел он с 1789 годом, когда затрещало и стало рушиться гнилое здание старого порядка. С каждым днем события завивались все более и более грозным вихрем. Бурно вступал в жизнь новый строй, одними из первых провозвестников и борцов за который были французские предки Антона Бессемера — ведь прямая нить тянется от политических учений Французской революции к гугенотской публицистике религиозных войн XVI века. Но потомок гугенотов оказался глух и слеп. Великие дни и годы переворота он пережил в самом горниле событий — Париже, но его рассказы сыну об одном из самых драматических периодов истории Франции, да и не одной Франции, не выходили из рамок самой серой обывательщины. Со слов отца записал Генри в своей автобиографии сцены из голодных 1793 и 1794 годов.