Бессильные мира сего
Шрифт:
О нем до сих пор распускаются странные слухи и распространяются сочные легенды. Полагаю, в вашем департаменте их кто-нибудь старательно собирает, сортирует (высунув набок язык) и дотошно анализирует. Вполне допускаю даже, что часть этих слухов придумана и распространена именно вами... Но две легенды я здесь приведу. Одну - потому, что она кажется мне совершенной, отшлифованной в пересказе до состояния готовой новеллы. А вторую - потому, что сам был свидетелем события и имею возможность на этом примере наблюдать, как скромно-затрапезная куколка факта трансформируется в роскошную бабочку легенды.
Итак, история первая. Действие происходит году этак в девяносто четвертом, не позже девяносто пятого. Идет троллейбус, по дневному
– На следующей остановке, - провозглашает он, - выйдут двое, а войдет один...
– А вот на следующей никто не выйдет, а войдет мама с ребенком...
– А на следующей выйдут четверо, а войдут трое...
На все эти объявления спервоначалу мало кто обращает внимание, но однако довольно скоро народ обнаруживает, что все непрошенные эти предсказания странным образом сбываются. Все. До единого. И абсолютно точно.
– ...На следующей трое выйдут, а двое войдут - мужчина и женщина.
Точно.
– Какая там следующая? Московский? Двое выйдут, двое войдут...
Absolutely!..
Рты помаленьку раскрываются, глаза выкатываются. Теперь уже все его слушают, словно какого-нибудь Жванецкого, кроме какой-то блеклой девицы, углубившейся в лакированный детектив. Прочие же внемлют жадно, со сладким ужасом, причем никто оборачиваться на него не рискует, только уши у всех настропалены, как у битых котов.
– ...А на следующей войдет один, и один выйдет. Точно: один входит (и сразу же, между прочим, со страхом настораживается - туда ли он попал и что тут за дела происходят?), но вот не выходит никто! Троллейбус стоит с открытыми дверями, часики тикают, уже несколько злорадных рыл поворачивается к похмельному пророку, уже створки дверей начинают смыкаться, но тут тусклая девица захлопывает вдруг свое чтиво и с воплем "Ой-ей-ей!" (или что-то в этом же роде) продирается сквозь соседа по сиденью и без малого застревает в дверях, но успевает-таки выскочить. По троллейбусу проносится задавленный вздох. Все ждут, что будет дальше, но дальше ничего не происходит: пророк молчит, героически сражаясь с абстинентным синдромом. А когда троллейбус останавливается в очередной раз, он поднимается со своего места - маленький, неряшливый, криворотый, спускается на ступеньку, чтобы выйти, и напоследок объявляет:
– В девяносто шестом выберут Ельцина, а в две тыщи шестом будет ядерная война с террористами...
Это - про него. Хотя он вовсе не маленький, а скорее уж рослый, не неряшливый, а очень даже ухоженный, и никогда не напивается до похмелья. (Он вообще не любит быть пьяным. "Чего это ради я буду напиваться? спрашивает он сумрачно.
– Мне и так весело".) Я прекрасно помню времена, когда все еще были живы и даже здоровы, он частенько тогда пребывал в веселом расположении духа, не пренебрегал выпить стаканчик и с удовольствием расслаблял себя шутками. Теперь-то он не шутит. Никогда. А на тех, кто в его присутствии позволяет себе пошутить, смотрит. Внимательно. Словно ждет продолжения.
Вторая история незамысловата и в значительно меньшей степени канонична. На некоего (святого) человека нападает толпа развлекающихся подростков, нанюхавшихся какой-то дряни, а может быть, просто в целях оттяга. Его окружают, прижимают к садовой решетке и принимаются было мучать, но тут он мощно возглашает, обращаясь к главарю: "Не медлите! Завтра же найдите книгу. Автор - имярек. Название - имярек штрих. Ищите!". Потрясенные (чем, собственно?) юные раздолбай отпускают его немедленно на волю, а главарь и в самом деле принимается искать книгу. Названную книгу он, сами понимаете,
Чрезвычайно любопытны в этой вполне безвкусной истории варианты книг и авторов. Чаще всего называется Библия: Апокалипсис или Екклезиаст.
Иногда книги по естественным наукам, скажем: Курант и Роббинс. " Что такое математика?" Глава первая, параграф четвертый, "Диофантовы уравнения"!.. А иногда совершенно неизвестные и, видимо, фантастические, нигде не существующие, например: Артур Майлз. "Как стать собой"... Но самое любопытное не это. Самое любопытное, что он обращается к поганому хулиганишке на "вы". Во всех вариантах этой истории, которые я слышал. И это тоже - про него. Он - единственный известный мне человек, который всегда и всем говорит "вы", даже десятилетнему пацану.
Что же касается самой истории, то на самом деле все было не так. Он поехал к себе на четвертый этаж в лифте, а мы с Тенгизом и Маришей решили размяться и пойти пешком. Эти двое козлов торчали площадкой выше, видимо, уже давно (судя по количеству окурков), и как только он стал открывать калитку в решетке, они напали на него и успели ударить несколько раз. Чего именно они хотели, так и осталось невыясненным, но во всяком случае ничего плохого они больше сделать не успели - мы подоспели, и Тенгиз взял их в оборот. Я кинулся поднимать его с полу, но он уже и сам вставал, цепляясь за решетку, - белый, свирепый, кровища течет по лицу, глаза, как у звероящера. "Дайте его сюда", - приказал он Тенгизу, показывая на того козла, что был пожиже, и сам подался вперед, к этому козлу вплотную, наклонился к его козлиному уху и что-то сказал ему - никто из нас не услышал, что именно. А потом он велел Тенгизу отпустить их, и они ушли, еле передвигая ноги, как покорные паралитики. А тот козел, что был пожиже, спустившись на три ступеньки, вдруг обернулся и спросил (с огромным недоумением): "А зачем?" "Идите-идите. Потом поймете", - ответил он, и на этом история, собственно, и закончилась, а начались перевязки, антистолбнячные уколы и прочая лабуда из ведения нашей Мариши.
Есть еще история, как он оживил человека - девяностолетнего старца, который тихо угасал на руках рыдающей родни, а очухавшись, вдруг возопил: "Дядя Стэн! Это же я - Щуренок! Вы меня на коленке подкидывали, помните?".
Вообще подозрительно много историй про людей, которые старше его возрастом или как минимум такие же немолодые, но помнят его с детства - со своего собственного детства - именно таким, каков он сейчас. Я сам присутствовал при подобном случае, когда он привел (в приступе последнего отчаяния) свою жену, Татьяну Олеговну, к какому-то великому целителю, а тот, его увидев, возопил: "Сынуля! Ты что, меня не узнаешь, что ли? Я же Лешка-Колошка!" Из его слов получалось, что они оба лет пятьдесят назад сидели в одной камере или что-то в этаком же роде. Странная какая-то история, если учитывать, что он никогда и ни по какому поводу не сидел и что, по словам целителя, "совсем за эти годы не переменился". Это за пятьдесят-то лет? Правда, целителю этому - грош цена, ничем он Татьяне Олеговне не помог...
Впрочем, о его прошлом вообще мало что известно. Сам он никогда ничего о себе не рассказывает. И никогда ни о чем не вспоминает. Может быть, ему нечего вспоминать? Или, может быть, он все позабыл, и существует теперь только в настоящем и будущем? Когда я однажды спросил его напрямик, рискуя даже нарваться на высокомерное его неудовольствие, он ответил мне неожиданно спокойно и даже с каким-то удивлением:
"Но мне и в самом деле нечего рассказать о своем прошлом. Там нет ничего, кроме многочисленных проб и ошибок. Мне не нравится все это вспоминать. Удачные пробы давно уже сделались моим настоящим, а о неудачных я рассказывать не хочу - стыдно. До сих пор стыдно. Достаточно того, что я не повторяю ошибок".