Бессмертие
Шрифт:
— Аньес! Я не шучу! — И она вновь заплакала.
Разговор был бесконечным. Аньес и Поль повторяли одни и те же фразы, убеждали Лору в своей любви, просили ее остаться с ними, не покидать их, пока наконец она не пообещала им положить револьвер в ящик и пойти спать.
Опустив трубку, они почувствовали себя такими измученными, что не могли вымолвить ни единого слова.
Потом Аньес сказала:
— Зачем она это делает! Зачем она это делает! А Поль сказал:
— Это моя вина. Я ее туда послал.
— Она поехала бы туда а любом случае. Поль покачал
— Не поехала бы. Она уже готова была остаться. Я сделал самую большую глупость в своей жизни.
Аньес не хотела, чтобы Поля мучило чувство вины. Не из сочувствия, скорее из ревности: не хотела, чтобы он ощущал себя столь ответственным за сестру, чтобы был столь привязан к ней мыслями. Поэтому она сказала:
— А ты можешь быть до конца уверен, что она нашла там револьвер? Поль не сразу понял:
— Что ты хочешь этим сказать?
— Что, возможно, там вообще нет никакого револьвера.
— Аньес! Она не ломает комедию! Это чувствуется! Аньес постаралась сформулировать свое подозрение осторожнее:
— Возможно, там есть револьвер. А возможно, у нее с собой барбитал, и она нарочно говорит о револьвере, чтобы сбить нас с толку. Но нельзя исключить и того, что там нет ни револьвера, ни барбитала и она просто хочет нас помучить.
— Аньес, — сказал Поль, — ты злишься на нее.
Упрек Поля вновь насторожил Аньес: Поль даже не осознает, что Лора в последнее время стала ему ближе ее, Аньес; он думает о ней, интересуется ею, беспокоится о ней, умилен ею, и Аньес вынуждена вдруг предполагать, что Поль сравнивает ее с сестрой и что в этом сравнении из них двоих она оказывается менее душевной.
Она попробовала защитить себя:
— Я не злюсь. Я хочу только сказать тебе, что Лора сделает все, чтобы привлечь к себе внимание. Это естественно, потому что она страдает. Все склонны посмеяться над ее несчастной любовью и пожать плечами. Когда в руке у нее револьвер, уже никто смеяться не может.
— А что, если ее стремление привлечь внимание к себе приведет к тому, что она покончит с собой? Разве такое не может случиться?
— Может, — сказала Аньес, и между ними вновь наступило долгое молчание, исполненное тревоги. Потом Аньес сказала:
— Я также могу себе представить, что человек мечтает покончить с собой. Что уже не в силах переносить боль. И злобу людскую. Что хочет исчезнуть с глаз людских и что исчезнет. Каждый имеет право убить себя. Это его свобода. Я не имею ничего против самоубийства, которое является способом исчезновения.
Она хотела помолчать, но ярый протест против того, что делает сестра, заставил ее продолжать:
— Но это не ее случай. Она не хочет исчезнуть. Она думает о самоубийстве, ибо видит в нем способ, как остаться. Как остаться с ним. Как остаться с нами. Как у всех у нас навсегда запечатлеться в памяти. Как навалиться всем своим телом на нашу жизнь. Как нас раздавить.
— Ты несправедлива, — сказал Поль. — Она страдает.
— Я знаю, — сказала Аньес и расплакалась. Она представила себе сестру мертвой, и все, что она только что сказала, явилось ей мелким, и низменным, и непростительным.
— А что, если она хотела нас только успокоить своими обещаниями? — сказала она и начала набирать номер виллы на Мартинике; на звонок никто не отвечал, и у них уже снова на лбу выступила испарина; они знали, что не смогут повесить трубку и до бесконечности будут выслушивать эти гудки, которые означают Лорину смерть. Наконец раздался ее голос, звучавший довольно неприветливо. Они спросили, где она была. «В соседней комнате», — ответила она. Они вдвоем говорили в трубку. Говорили о своей тревоге, о том, что должны еще раз услышать ее, дабы успокоиться. Они повторяли ей, что любят ее и что с нетерпением ждут ее возвращения.
Оба ушли на работу с опозданием и целый день только и думали о Лоре. Вечером позвонили ей снова, и разговор снова длился целый час, и они снова уверяли ее в своей любви и в том, что с нетерпением ждут ее.
Несколькими днями позже она позвонила в дверь. Поль был дома один. Она стояла на пороге, на ней были черные очки. Она упала ему в объятия. Они пошли в гостиную, сели друг против друга в кресла, но она была так возбуждена, что тут же встала и начала ходить по комнате. Говорила лихорадочно. Потом поднялся с кресла и он и стал тоже ходить по комнате и тоже говорить.
Он с презрением отзывался о своем бывшем ученике, подопечном и друге. Можно было, конечно, объяснить это тем, что так он хотел облегчить Лоре разрыв с ним. Но он сам был поражен, что все, что говорил, думал всерьез и искренне: Бернар — избалованное дитя богатых родителей; человек заносчивый и самоуверенный. Лора, прислонившись к камину, смотрела на Поля. И вдруг Поль заметил, что на ней уже нет очков. Она держала их в руке, уставив на него свои глаза, опухшие от слез, влажные. Поль понял: Лора уже какое-то время не слушает, что он ей говорит.
Он помолчал. В комнате воцарилась тишина, какой-то таинственной силой она толкнула его к Лоре. Лора сказала:
— Поль, почему мы не встретились раньше? До всех остальных…
Эти слова простерлись между ними словно туман. Поль вступил в этот туман и протянул руку, точно незрячий, что пробирается ощупью; рука его коснулась Лоры. Вздохнув, Лора позволила руке Поля остаться на ее коже. Потом она отступила на шаг и снова надела очки. Этот жест заставил туман рассеяться, и они уже снова стояли друг против друга, как свояченица и зять.
Минутой позже в комнату вошла вернувшаяся с работы Аньес.
Аньес, увидев сестру по возвращении с Мартиники, вовсе не заключила ее в объятия, как человека, спасшегося от гибели, а осталась поразительно холодной. Она не видела сестры, она видела лишь черные очки, эту трагическую маску, которая пожелает задать тон последующей сцене. Словно не замечая этой маски, она сказала: «Лора, ты страшно похудела». И только затем подошла к ней и, как принято во Франции между знакомыми, слегка коснулась губами ее щек.