Бессонный патруль (сборник)

Максимовский Эдвард

— Магомед, слитков нет! — задумчиво ответил Афанасьев.

— А-а-а, расплавим, сами плавить будем! — И, присев на кровать, добавил: — Только автоген нужен. Достанешь?

…Когда загорелись над забором тусклые электрические лампочки, компаньоны, подобрав два кирпича, пробрались под навес, где уже была припрятана ацетиленовая горелка.

Афанасьев выдалбливал небольшим ломиком углубления в кирпичах, Алапаев возился с инструментом. Наконец, все было готово: кирпичи закреплены на треножниках, оставлявших свободными нижнюю сторону, Алапаев осторожно чиркнул спичкой, появилось гудящее маленькое пламя, туго и грозно рвущееся из узкого

отверстия. Затем подставил горелку под кирпич, укрепив ее на перекрестье треножника, кивнул Афанасьеву. Тот вытащил мешочек с золотым песком, отсыпал немного в углубление. Кирпич нагрелся, стал золотисто-малинового цвета, начали светлеть и оседать, тая, крупинки золота. Скоро появилась темная, пузырившаяся накипь. Афанасьев брезгливо сбрасывал ее щепкой. Когда расплав стал густого желтого цвета, огонь перенесли под другой кирпич. Афанасьев вновь высыпал золотой песок, и процедура повторилась. Пока они курили, сидя на разбросанных шинах, золотые слитки остыли, Афанасьев завернул их в носовой платок, собираясь отдать Алапаеву, но потом передумал, а вернее, остался в какой-то нерешительности.

И ночью ворочался, долго не мог заснуть, ожесточенно ворочался на кровати, несколько раз вставал с жестоким желанием выпить, но в доме не было ни капли водки. «Ничего, завтра выпью! Напьюсь!» — засыпая, подумал Афанасьев…

В следственном изоляторе Афанасьев впервые встретил того, с кем встречался потом на протяжении нескольких месяцев — следователя Колыванова. Коренастый, краснолицый, с потным лбом, всегда с расстегнутым воротом белой рубашки или форменного кителя, таким привычным он стал позднее. А в первый раз, сухо представившись, он произвел личный досмотр Афанасьевских вещей, составил протокол задержания и обыска. Когда Афанасьев мельком посмотрел на лежащее в развернутом носовом платке золото, на свежий слиток, он вспомнил свои вчерашние мысли, когда смотрел на расплавленный металл, освобождающийся при плавке от посторонних примесей. Он думал, многие ли представляют себе, каким грязным бывает золото. Но почему в крохотном засиявшем благородным блеском золотом озерце не померещилась ему собственная нынешняя судьба?

Когда через несколько месяцев Афанасьев, читая обвинительное заключение, припомнил, как он обманывал следователя, сочиняя одну историю за другой, выдумывая, что ему подарили золото, что он его нашел и тому подобное.

И раньше ему было привычно врать, и как врать: он выдумывал себе множество биографий, никогда не лез в карман за подробностями. Говоря же с Колывановым, он никак не мог преодолеть чувства ненужности этой лжи.

И наступил день, когда Афанасьев расписался в протоколе дополнительного допроса обвиняемого: «Находясь в камере, я подумал и хочу рассказать обо всех остальных лицах, у которых покупал, а также которым я продавал золото, хочу, чтобы на моей совести больше ничего не оставалось нерассказанного о совершаемых мною сделках…».

Этому решающему признанию предшествовали некоторые обстоятельства.

Два обыска провели работники уголовного розыска в квартире Афанасьева. При первом ценные вещи в квартире арестованного были описаны, составлен протокол, они были переданы под ответственность жене Бориса Афанасьева, Тамаре. Но необходимо было найти оставшееся золото.

Повторные поиски также не увенчались успехом.

Тогда Колыванов решил провести третий обыск вместе с Афанасьевым. Уже допрошена была Маруся Туманская, дал показания Алапаев, арестованы дальний родственник Алапаева и Сотиков.

Самым тяжелым для Колыванова в любом следственном деле являлось то, что ему необходимо было определить,

за кого он больше всего размышляет, кому невольно сопереживает. Вот с него и начинает разматываться клубок. И пока у Колыванова не возникает чувство, что тот, на чье место он все это время становился, рассказал все, стремясь облегчить душу, он не считал, что следствие закончено. До этого момента Колыванов страшно нервничал, но ночам ворочался в постели, наконец, чтобы зря не мешать домашним, набрасывал теплую суконную венгерку, выходил в кухню и отчаянно курил. Он искал крупный факт. Он замечал в себе психологические нюансы, но тягой к записыванию всего, что с ним совершилось, не обладал. Это было отдано на откуп Алькенову, интересовавшемуся, кроме существа дела, его точным словесным оформлением.

Колыванов чрезвычайно ценил собранность Алькенова.

Заражаясь его скрупулезным подходом, Колыванов обостренно воспринимал психологию допрашиваемого, и в поле его зрения попадало куда большее количество вещей и понятий, чем раньше. Эти попытки нащупать психологический ключ к совершенно неподдающемуся Афанасьеву привели Колыванова к непоколебимому мнению, что ими не найдена основная часть золота, спрятанного Афанасьевым.

Ночью машина с Колывановым, Афанасьевым и работниками уголовного розыска мягко подкатила к подъезду.

Колыванов был здесь несколько раз: один и с Алькеновым.

Они тщательно осмотрели каждый кусок пространства, куда мог упасть взгляд Афанасьева, думающего о том, чтобы спрятать золото.

Скоро пришли понятые в наспех наброшенных пальто: становилось все холоднее. Колыванов, не теряя своего обычного оптимистического настроения, морща лоб, шептался то с одним работником уголовного розыска, то с другим. Потом сказал:

— Будем проводить обыск в квартире Афанасьева Бориса, подозреваемого в незаконном хранении золота.

Дверца машины была открыта, на переднем сиденьи находился Афанасьев.

— Боря, давай выходи, веди в свою квартиру, будем чай пить да золотишко искать…

Афанасьев усмехнулся в знак того, что оценивает шутку Колыванова, как сигнал расположения, и двинулся первым. За ним, не отходя ни на шаг, пошел конвоир. Алькенов и Колыванов — за понятыми. Прошли первый лестничный марш, Колыванов громко спросил:

— Сколько раз у Афанасьева побывал, первый раз заметил, все хотел спросить, внизу тоже кто-то живет?…

— Там подвал, — глухо, опережая всех, пробасил Афанасьев. Понятые объяснили, что там кладовки жителей подъезда.

— Борис, — восторженно и весело, с привычной напористостью сказал Колыванов, — там значит, и твои вещички имеются? А, может быть, и золотишко, сознавайся скорее!

— Все может быть, — равнодушно ответил Афанасьев, смотря в глаза близко подошедшему Колыванову.

Прошли еще один лестничный марш, внезапно Колыванов круто повернулся и пошел обратно:

— Не буду спокойным, пока не посмотрим. Боря, покажи свои запасы. — Они спустились вниз. В коридоре, освещавшемся тусклой одинокой лампочкой, был спеpтый воздух, было тесно, неуютными выглядели давно беленые стены, известка осыпалась. Гудели трубы, было жарко.

Открыли дверь, на которой стоял номер квартиры Афанасьева.

Несколько часов разбирали, перетряхивали, прощупывали, задыхались от пыли, машинально постукивая по каждому миллиметру бетонного пола, ничего не прощупывалось, ничего не находилось. Колыванов молчал, перестал курить: разгладились морщины на лбу, изредка он озабоченно взглядывал на толстостенную трубу, протянувшуюся под потолком кладовой около дальней стены. В слабом освещении было видно, что на трубе навалены небольшие узлы разноцветного тряпья.