Бесстрашные
Шрифт:
Только теперь он обратил внимание на иероглифы, выгравированные на оборотной стороне кольца. Что это было? Изречение? Проклятье? Он видел такое же изречение на стенах этой гробницы: оно было повсюду. Швиль вытащил из своего чемодана несколько книг и долго перелистывал их. Ронделль с нетерпением следил за его работой, как будто от этой надписи зависело их спасение. Наконец Швиль расшифровал надпись, бывшую такой же ужасной, как сама Марлен. И это проклятье должно было сопровождать его все время. Только теперь ему стало ясно значение подарка. Изречение гласило:
«И так я сделаю своих врагов подножием своих ног».
– Мы здесь похоронены навсегда, – сказал Швиль. – Может быть, теперь вы убедитесь, каким бедным и беспомощным можно быть, несмотря на все богатство. Золото! Золото! Величайшее проклятье всех народов! Самый ужасный кошмар мира: я проклинаю тебя в этой могиле живых и мертвых!
Швиль плакал. Здесь слезы легче выступали на глаза, чем там наверху, под солнцем. Он оплакивал свою судьбу и Элли. Он ненавидел и презирал весь мир, который был виноват в его несчастье. Внезапно погасло электричество.
– Марлен сдержала слово, – горько произнес Ронделль.
Швиль вскочил и схватил телефонную трубку. Он вертел ее до тех пор, пока не устала рука, но ответа не было.
– Мы погибли, – сказал Швиль.
– У меня только еще одно желание перед смертью, – пробормотал Ронделль.
– Какое? Наши желания больше неисполнимы.
– Я бы хотел задушить Марлен собственными руками. – В темноте Швиль слышал, как он скрипнул зубами.
Археолог молча вынул из кармана нож и разрезал веревки, связывавшие Ронделля. Потом зажег несколько свечей.
Освобожденный удивленно остановился перед Швилем, смотря на него.
– Да, да, я сделал это совершенно сознательно, – ответил Швиль на его вопросительный взгляд, – а теперь даю вам еще в руки оружие.
– Что это значит? – тихо спросил Ронделль.
– Только теперь мы стали действительными товарищами по несчастью: оба преданы; и если вы меня застрелите, то это ничего не значит. Может быть, даже будет лучше. Когда у меня была еще надежда жить, я хотел жить, но теперь разуверился. Мы все идем по одной дороге – к смерти…
Ронделль швырнул в угол револьвер, поданный ему Швилем, и, глубоко растроганный, обнял его.
– Вы джентльмен! – пылко воскликнул он.
Они прошли в соседнее помещение, погруженное в полную темноту, и зажгли там свечи. Пионтковский увидел Ронделля и широко раскрыл глаза.
Теперь и Пионтковский был освобожден от веревок, и он медленно встал, потому что его члены затекли от лежания. Он хотел протянуть Швилю руку, но тот колебался.
– Не отказывайтесь пожать мне руку: я не убивал вашего друга, даже не видел его. Клянусь, что мне было поручено только подождать, пока вы оставите замок, чтобы сообщить об этом по телефону «Бесстрашным». Я не убивал графа Риволли и не видел даже его убийцы, – чистосердечно сказал Пионтковский и твердо выдержал пристальный взгляд Швиля.
– Я хочу вам поверить, – произнес Швиль. – Вы что-нибудь знаете об Элли?
– Ничего, Швиль. Я видел ее только раз в жизни.
– Она жива, – сказал Швиль.
– Это меня искренне радует.
– Я принял ее призыв SOS.
– Слишком поздно: мы бессильны; мы сами нуждаемся в помощи.
– Но нам не на что надеяться, – сказал Ронделль разбитым голосом.
– Вы знаете уже, что мы похоронены, и что Марлен хочет оставить нас здесь умирать, Пионтковский?
– Да, я все слышал, – гласил подавленный ответ. Все трое уселись на ящик, налили себе виски и чокнулись.
– За что мы выпьем? – спросил Швиль.
– За здоровье фрейлейн Элли, которую вы так любите, – ответил Ронделль.
– Хорошо, пьем: три погибающих души пьют за здоровье четвертой. – С этими словами они осушили стаканы.
Ллойд молча и неподвижно лежал на своем матраце. При свете свечи было видно, как он осунулся и постарел. Рыжеватая борода, в которой блестели серебряные нити, пробивалась на мертвенно-бледном лице. Под его глазами лежали глубокие тени. Взгляд был тусклым и отсутствующим. От жары его губы пересохли: на них выступила капля крови. Все трое смотрели на него сочувственным взглядом. Швиль взял стакан с виски, встал и хотел поднести его ко рту связанного, но испуганно отступил назад.
– Я… мне кажется… – пробормотал он. – Ллойд умер.
Оба вскочили и нагнулись над безжизненным телом. Пионтковский поднес к губам Ллойда зажженную свечу. Пламя осталось неподвижным. Врач приложил ухо к сердцу – оно было таким же неподвижным, как и губы, как и все в этой гробнице. Он закрыл ему глаза и перекрестился.
Затем они вернулись к своему виски.
– Значит, только трое, – задумчиво сказал Ронделль.
– Еще трое, – повторили остальные.
– За здоровье этих трех, – подбодрил их Швиль.
– Выпьем, – поддержали Пионтковский и Ронделль.
Печально, тоскливо горели свечи. Три больших тени двигались на стене, и в соседней комнате усмехалась в темноте деревянная статуя богини Гатор…
Они поставили вторую бутылку на ящик, потому что первая была уже пуста. Они пили с отчаянием, с искаженными лицами, с опустошенными глазами. Все хотели забыть действительность, которая придвигалась все ближе и ближе, пальцы которой все сильнее впивались им в горло.
– Наверху, в неизмеримо далеком Лондоне, сейчас, может быть, играют на серебряных саксофонах; в «Пикадилли» танцуют хорошо одетые люди, и красивые женщины улыбаются с бокалами шампанского в руках, – мечтательно сказал Ронделль.
– A y нас в Варшаве, на Маршалковской, фланируют мои друзья, в кафе гремит музыка, а я? – Пионтковский вытер слезы с глаз.
– Я слышал немецкую песню, которую мне пела моя мать, когда я был маленьким… красивая песня… нежная песня, – произнес мечтательно Швиль. В наступившей тишине, такой тишине, которая может быть только в могиле, Пионтковский уронил голову на стол и заплакал, все громче и громче становились его рыдания, пока не перешли в безумный вой. Швиль силой приподнял его, но он качался: алкоголь возымел свое действие.