Бестолковая любовь
Шрифт:
Электричка пенсионного возраста лязгнула, заверещала и со скрипом и стоном отправилась в путь. Стало ясно, что ей, старой и больной, все эти пути-дороги надоели несказанно, опротивели. Броситься бы ей в придорожные пыльные, закаленные жизнью кусточки, полежать, покайфовать на солнышке… Ан нет, двигай по расписанию!
— Поедим и поедем. — Потап вытащил из пакета чипсы и протянул Севе. — Лопай на здоровье! Вот Пушкин писал, чем привлекает внимание цыганский табор и невольно эпатирует цивилов: «Лохмотьев ярких пестрота, детей и старцев нагота…» Хотя для самих цыган — все это нормально и привычно. Чего тут такого? Придешь на вокзал — и сегодня увидишь все то же самое, в точности: и по части «пестрых лохмотьев»,
Электричка заунывно, надсадно заголосила и с мерзким скрипом остановилась на первой остановке. Доползла-таки…
Сева рассматривал соседей.
Напротив сидела женщина с девочкой лет пяти. Малышка болтала ногами и лизала мороженое. Доела и привязалась к матери:
— Можно, я бумажку от мороженого возьму с собой?
— Нельзя, — строго отозвалась молодая модная мама с огромными кольцами в ушах. — Она грязная.
— А я ее вымою, высушу, она станет чистая, — заныла девочка.
— Ты коллекцию из этих оберток собралась делать? Только этого мне еще не хватало! — Мать сурово отобрала обертку и сунула в свою сумку.
Девочка обиделась и уткнулась в окно.
Рядом примостился седоватый мужик с большой сумкой. Он часто заглядывал в нее и очень весело и бодро спрашивал, как телеведущий в микрофон:
— Ну, как вы там, мои дорогие? Лежите? Ну, лежите себе, мы уже на трассе. — Через некоторое время опять туда заглядывал и так же мило и громко вопрошал: — Как дела? Все нормально? Ну и хорошо. Скоро, надеюсь, доедем. — И легонько тряс сумку, укладывая ее содержимое поудобнее.
На него многие уже посматривали с интересом, и Потап не сдержал любопытства:
— А кто там у вас?
Мужик так же весело и добродушно засмеялся:
— Да ничего особенного на самом деле.
— Ну, живность, наверное, какая-то? Хомяки или ежики?
Сосед с таким же искренним смехом ответил:
— Да нет! Там досочки у меня для дачи — тёс. Дом ремонтировать надо, протекает, старый уже.
Разговаривал с досками, значит…
— Туды-растуды… — ошеломленно пробормотал Потап. — Ну дает, господин хороший… А Лорка тут мне на днях жалуется: «У меня болят коленки!» Я ей посоветовал по утрам делать двадцать приседаний. Мигом ноги пройдут. Но она ноет себе дальше: «А они так болят, что я не могу приседания делать!» Я ей говорю: «Ну, ты балда! Все равно что-то делать надо. Чтобы женщина была красивой, ей нужно много бегать. Как индейцам». Хотя она и так себя считает красотой неописанной… — Потап поправил очки и посмотрел в окно. — Мы живем как можем, а она — как хочет.
Сева, наконец, не выдержал:
— Ты как-то сильно проезжаешься на ее счет. Иронизируешь. Насмехаешься. Даже завидуешь вроде. Но ведь ты с ней вместе… Я не понимаю…
— Вместе… Подумаешь, вместе! Где имение, а где наводнение…
— Да ты тоже можешь получить точно такую же, если съедешься с матерью! — завелся Сева. — Это не вопрос.
— Как это «съедешься»? А сдавать я тогда что буду? — обиделся Потап. — Ну, ты и балда! Все везде почем! Ладно, давай обсудим с тобой маршрут и план действий. Пора!
— Нет у меня никакого плана действий, — выдохнул Сева.
— Как это нет?! Едешь неизвестно куда непонятно зачем!
— Зачем — понятно. Это не вопрос…
— А в город-то какой мы едем?
Сева пробормотал название маленького городка на Клязьме.
— Там цыгане стоят?
— Вроде бы… — неопределенно отозвался Сева.
И надолго задумался. Вспоминались Катя, ее «братья» и «сестры»… Потом этот табор, усеянный разноцветными ватными одеялами… Красные и желтые заплатки на зеленой траве…
Закемаривший мужик со своими досочками внезапно проснулся и выскочил на очередной остановке. Мать с девочкой вышли еще раньше. А их место тотчас занял другой мужик с пропитой физиономией и с сильного бодуна. Видимо, какая-то дама ему сделала большую пакость, и он по свежим следам сильно переживал. Поэтому всю дорогу этот недостаточно проспавшийся к утру пассажир перманентно бормотал как бы себе под нос, но на самом деле довольно слышно:
— Сука!..
Потом почти в рифму:
— Шлюха!..
Через некоторое время вновь негромкое бормотание:
— Сука!..
Пауза.
— Шлюха!.. Ух! Сука!
Коротенькие слова отлично укладывались в ритм дороги и падали в такт натужных движений электрички, пронзительно, отчаянно стонущей и собирающейся умереть на каждом километре дороги.
— Ты как относишься к славе? К своей, например? — деловито вдруг спросил Потап, резко сменивший тему.
— Отрицательно, — признался Сева. — И вообще, какая может быть слава при жизни? Рембрандт, видя, что им мало интересуются и не слишком его признают, сделал такой трюк: тайком уехал из родного города, а его жена объявила, что муж умер. Смерть художника оказалась громким событием и сразу привлекла большое внимание. О Рембрандте мгновенно заговорили и моментально бросились раскупать его картины. Он стал известным — как это часто бывает именно после смерти. И тут он «воскрес». И всех поблагодарил. Но уже был известным!
— Туды-растуды… — удивился Потап. — Интересно… Надо Лорке рассказать. А то она все грезит читательским признанием. Я ей твержу: «Напрасно ты считаешь, что если многим людям искренне нравится какое-то произведение и они на него глубоко «западают» — значит, это объективно гениальная вещь. Я встречал людей, которым искренне и очень серьезно полюбилась музыка, сделанная компьютерной программой с помощью чередования трех или пяти нот». Где имение и где наводнение…
Двери распахнулись, в вагон вошли дедушка и бабушка лет семидесяти. Сияющие щербатыми ртами, в затертой, штопаной одежонке. Дед держал в руках баян и тотчас стал играть, а бабулька — громко задушевно петь. И эдак оба улыбались… Во всю ширь!
Сева даже позавидовал их безыскусной радости и простому покрою. Доморощенное мастерство самодеятельных артистов, зарабатывавших на увеселении пассажиров. Сколько таких в электричках… А еще бесчисленные коммивояжеры.
На середине песни громкое пение и звуки баяна растревожили чью-то собаку, мирно дремавшую под скамьей. Дворовая лохматая псина высунулась и стала лаять. И все чаще и громче. Началась перекличка песни с гавканьем собаки — что громче и сильнее. Пассажиры сначала улыбались, а потом весь вагон прямо ухохотался. Собака оттого напугалась еще больше и совсем облаялась. Песня сорвалась, но дедуля и бабуля, почти не стушевавшись, пошли по вагону, собирая деньги. Конечно, подношения оказались щедрыми — народ развлекся по полной.