Бестолочь, или История мятущейся души
Шрифт:
Идти оставалось прилично. Дом, где он проживал, располагался в районе метро Бауманская.
Вот уже второй год подвизался он в этих краях, с тех пор как переехал в Москву. Идея переезда вызревала постепенно, не тотчас. Еще в студенческие прогулочно-развлекательные приезды начинали пробиваться первые её ростки. Многие, кого он знал, после окончания университета разъезжались. Оперившиеся птенцы, покидая взлелеянную за годы обучения alma mater, были открыты всем попутным ветрам и, очарованные возникающими перед ними горизонтами больших возможностей для самореализации, заманчивых перспектив и новых впечатлений, устремлялись в крупные средоточия культурной и деловой жизни – в Москву, в Питер, за границу – кто куда. К их числу относились и его друзья Санёк Крайнов и Миша Штейн. Именно их пример вдохновлял Витю и сыграл не последнюю роль в принятии решения, столь круто изменившего его жизнь: оба друга получили экономическое образование (хотя закончили разные вузы), оба вскоре после
Глубокое, искреннее общение в школьные, а затем и в студенческие годы, сильно сблизило друзей. Все трое увлекались рок-музыкой. Все трое любили поговорить на философские темы, иной раз посвящая этому целые вечера, непременно сопровождавшиеся вином или чем покрепче. Их тройственный союз являл редкое гармоничное сочетание, где каждый дополнял другого качествами, которых тому не хватало. Так, эмоциональность и восприимчивость Вити дополнялись лукавством и авантюризмом Михаила, что, в свою очередь, уравновешивалось логически-нравственной суровостью, рационализмом Александра. Друзья в равной степени общались между собой, хотя все же б'oльшая духовная близость у Вити была с Саньком. Они и понимали друг друга буквально с полуслова: иногда один только начнет говорить, как другой после второго слова уже готов произнести мысль. Александр человек был весьма начитанный. Как и Вите, ему были вовсе не чужды чувство прекрасного, интуиция и определенный иррационализм. Однако он, в отличие от своего друга, кроме многих других талантов, имел поистине выдающиеся математические способности и обладал четким, структурированным, быстросхватывающим умом. Он всегда был в числе лидеров по успеваемости и в школе, и в университете.
Как много увлекательнейших моментов прошлого их связывало! Игра в школьном ансамбле, веселые, порой курьезные встречи с друзьями, пикники на природе и совместные, уже в студенческие годы, занятия академической музыкой: на старших курсах университета Санек приходил раз в неделю в гости к Вите, где они проводили импровизационные занятия по сольфеджио – пели по нотам различные хоровые произведения из музыкальной литературы. Поначалу друзья осваивали относительно легкий материал. Одним из первых их номеров была русская народная песня «Кукушечка», которую они впоследствии оставили для распевки:
Куда летишь, кукушечка,
Ку-ку, ку-ку, ку-ку.
Куда летишь залетная,
Ку-ку…
Конечно, со временем они значительно обогатили свой репертуар, дополнив его, по мере развития навыков сольфеджирования и музыкального слуха, фрагментами из произведений Палестрины, Баха, Пуччини. Включение в репертуар последнего композитора произошло с подачи Санька. Однажды он принес хоровую партию Agnus Dei из «Реквиема» знаменитого итальянца, которая вскоре очень ярко и пронзительно зазвучала в исполнении творческого дуэта:
Agnus Dei,
qui tollis peccata mundi,
miserere nobis, miserere…
Санек, по примеру Вити, в силу своих познавательных устремлений, соединенных с любовью к классической музыке, которую он к тому моменту для себя раскрыл, также возымел большой интерес к изучению её теоретической составляющей, хотя сам музыку не писал. Он стал истинным ценителем классики, но более всего его вдохновляло оперное искусство.
С Мишей Витя, в свою очередь, частенько вспоминал их веселые и увлекательные похождения во время первых беззаботных приездов в Москву; а ещё курсы иврита, на которые Миша его сагитировал. Но, в отличие от своего приятеля, Витя по крови не принадлежал к рассеянному Авраамову племени и согласился на эту авантюру из чистого озорства. Желая поиграть в «тайного агента», он вошел в образ, и в их кругу без каких-либо вопросов был принят за своего. Примешался здесь ещё, правда, интерес к древнему языку. Вообще молодой человек имел склонность к языкам и решил, что этот столп семитской языковой группы, полный особой мелодики, архаических прелестей и даже внутренней аскезы, – неплохое подспорье для саморазвития в дополнение к его свободному английскому.
Погруженный в свои мысли, Витя нашел себя уже подходящим к дому. То была старая, построенная ещё в сталинские времена неказистая пятиэтажка из красного кирпича, который от времени стал темно-бурым. Кое-где разбитые на лестничных пролетах окна дополняли печальную картину и давали повод впервые видевшему этот дом сначала предположить, что он уже нежилой и, стало быть, предназначен под снос, и, лишь присмотревшись, разувериться в поспешном суждении, удивившись, однако, как это могут здесь ещё жить люди. Удивлялся и Витя. Дом этот уже давно опостылел ему, равно как и убогая квартира его двоюродной тёти, за которую он вносил символическую лепту, поддерживая её скромный бюджет. Эта порядочная и благородная женщина приняла в свое время самое деятельное участие в его судьбе, когда вопрос о переезде в Москву ещё только обсуждался долгими вечерами на семейном совете. Собственно, она и предложила в одном из телефонных разговоров пожить племяннику, которого так давно не видела, на её старой квартире, сдававшейся тогда каким-то неблагонадежным жильцам. Предложение с ликованием было воспринято Витей и давало ему дополнительный аргумент в споре с родителями, которые не очень-то одобряли его «эпохальную» затею. Этот аргумент и сыграл решающую роль.
Разговоры тем временем перешли в практическое русло, в конкретные шаги, и, как это часто случается, на словах всё оказалось куда красивее, чем было в реальности. Может быть, тётя, выросшая в этом доме и столько времени проведшая в этом дворе, смотрела на родные места привычным взглядом, через призму воспоминаний молодости, которые смягчали в её восприятии их теперешний мрачный вид. Только так и объяснял потом себе благодарный племянник, как он умудрился попасть в эту дыру. В его памяти очень хорошо запечатлелся момент, когда он с вещами в первый раз подходил к дому… Вон он, уже показался из-за поворота… Витя взглянул на свой новый приют, и в сердце что-то ёкнуло, и одновременно словно пелена спала с его глаз. Как бы то ни было, отступать назад было уже поздно, и он попытался даже изобразить на лице нечто вроде энтузиазма, дабы не обидеть тётину трогательную заботу, в то время как уже тащил свою увесистую поездную сумку вверх по лестнице. Этим ознаменовалось начало нового этапа в жизни, который так и продолжился в том же безрадостном духе.
Интуиция его не подвела. Место в самом деле располагало к частым депрессиям и приступам меланхолии. Будто наваждение, здесь жгло чувство одиночества, разбавляемое разве что редкими тётушкиными визитами. (Сама-то она теперь жила в Раменках, в куда более комфортных условиях, и Витя всегда восторгался чудесным видом из её окна в парк, за которым возвышалась высотка МГУ.) Несколько раз к нему в гости заезжал и Санек. Но сам Витя к себе никого не приглашал, – можно ли было без стыда принимать здесь приличного человека, а тем более уважающую себя девушку? Это его изводило. Он оказался в довольно сложном положении. С одной стороны, не имел морального права обидеть свою попечительницу, злоупотребить её отзывчивостью, той посильной поддержкой, которую она ему оказывала; с другой стороны, не имел и материальной возможности снять более комфортное жилье. Его коробило от одной только мысли отдавать большую часть своего дохода избалованным квартиродателям за не стоящую того конуру, чуть лучшую, чем его нынешняя. А посему, словно живущий в заколдованном кругу, он прозябал в этом тоскливом приюте, где даже и ремонт не имело смысла делать, поскольку дом, согласно слухам, действительно числился в реестре под снос.
В темном подъезде ощущался характерный подвальный запах. Витя привык уже к запаху и к кромешной темноте – лампы в подъезде часто перегорали. Поднявшись, он зашел наконец в квартиру и включил свет. В прихожей его встретило собственное отражение в зеркале. Иногда, особенно в темное время, от этого отражения ему становилось не по себе, и он давно хотел перевесить зеркало на боковую стену, однако энтузиазм пропадал сразу же, как только он переступал порог небольшой комнаты. Её убогую обстановку составляли остатки старого мебельного гарнитура: сервант, застекленный книжный стеллаж и комод («Остатки былой роскоши» – как любила шутить тётя); к стене прижималась кушетка с обшарпанной зеленой обивкой. Дух семидесятых немного разбавляли новый светлый стол с компьютером, а также синее кресло на колесиках, которые Витя купил вскоре после переезда. В углу у окна на четырех ножках стоял старый ламповый телевизор, не включавшийся уже добрый десяток лет.
За хлопотами по приготовлению скромного ужина Витя пытался отвлечься от назойливых мыслей, которые возвращали его к событиям прошедшего дня. В голове непроизвольно прокручивался разговор с начальником, оставивший неприятный осадок и даже побуждавший вступать в мысленный диалог, дерзко отвечая на его давление. Он как будто боролся с фантомами в своей душе. Впрочем, он даже рад. Рад, что все так разрешилось. Будто ливнем прошла понурая грозовая туча, разрядив и истощив свои силы. Что-то в глубине души отлегло, но спокойствия все равно не было. Перед глазами то и дело возникали мерзкие фигуры, виденные им в тоннеле. Витя попробовал было взяться за книгу, которую читал в основном за едой – «Грозовой перевал», подаренную ему Катей, но всё тщетно. Книга лишь подбавила тоски, и всё вместе смешалось в очень скверное чувство смятения. Ему явно требовалась сейчас дружеская поддержка, требовалось поделиться своими переживаниями с близким человеком. Но кто его воспринял бы сейчас адекватно? Он ведь и сам не был уверен в себе, в своих ощущениях, в своих мыслях. Может, позвонить Кате? Нет, пожалуй, не стоит. К чему нагружать её и без того болезненную неустойчивую психику?.. Оставалось одно: написать старому другу, с которым, ввиду его большой занятости, общение так и поддерживалось – редкими письмами по почте. Они даже не созванивались в эти последние месяцы.