Бетховен
Шрифт:
Всего через несколько дней после похорон Марии Терезии, 24 апреля, в Бургтеатре сыграли «Кориолана» Коллина с увертюрой Бетховена. Трагедию, как полагали присутствовавшие, дали в последний раз. Йозеф Ланге с болью в душе попрощался с одной из своих коронных ролей. Для роли Кориолана Ланге сделался стар — это было слишком заметно. У искусства свои законы, порой не менее жестокие, чем у светского общества.
В те самые дни, когда Бетховен перестал ждать каких-либо милостей от двора, судьба послала ему встречу, расценённую обоими её участниками как большая удача. В Вену в очередной раз приехал композитор и пианист Муцио Клементи, который, завершив концертную карьеру, занялся музыкальным предпринимательством:
В 1807 году ситуация была совсем иной. Бетховен нуждался в заработке, Клементи же был заинтересован в приобретении его новых сочинений.
Муцио Клементи — компаньону Уильяму Фредерику Колларду в Лондон, Вена, 22 апреля 1807 года:
«Приложив немного ловкости и ничем не скомпрометировав себя, я, наконец, окончательно покорил „строптивую красавицу“ — Бетховена, который первым начал в общественных местах заигрывать и кокетничать со мной, и я, разумеется, не стал его обескураживать; затем, когда мы однажды встретились на улице, он по-приятельски со мной разговорился:
— Где Вы остановились? — спросил он. — Я давно Вас не видел!
Я дал ему мой адрес. Через пару дней я обнаружил на столике его визитную карточку, которую он сам же принёс, — горничная в точности обрисовала его милый облик. „Дело сладится!“ — подумал я.
Три дня спустя он зашёл ещё раз и застал меня дома. Вообразите себе наш взаимный восторг от этой встречи! Я всячески старался извлечь из этого выгоду для нашей фирмы и, отпустив множество лестных похвал его сочинениям, спросил, как только это стало приличным:
— Вы связаны с каким-то английским издателем?
— Нет, — ответил он.
— А что, если бы Вы отдали предпочтение мне?
— От всего сердца!
— Прекрасно! Что у Вас есть готового?
— Я принесу Вам список.
Короче говоря, я заключил с ним соглашение о покупке манускриптов трёх квартетов, симфонии, увертюры и скрипичного концерта, который очень красив и который он сам обязался переложить для фортепиано (обычного и с расширенной клавиатурой), — а также концерт для фортепиано. За всё это мы должны заплатить ему 200 фунтов стерлингов, однако право собственности распространяется только на страны Британского доминиона. <…>
Симфония и увертюра изумительно хороши, и я полагаю, что заключил отличную сделку».
Бетховен — Жозефине Дейм, 11(?) мая 1807 года:
«Любимая Ж[озефина], прошу Вас прислать мне адрес Вашего брата в Офене — он мне нужен срочно. — Дел у меня крайне много, — а чувствую я себя неважно, — да и настроение весьма скверное, — о чём я предпочёл бы Вам тут не рассказывать. — Надеюсь, через несколько дней мне станет лучше, и тогда я увижу мою возлюбленную, единственную Ж[озефину].
Бетховен».
Бетховен — графу Францу Брунсвику в Будапешт (Офен), 11 мая 1807 года:
«Дорогой, дорогой Б[рунсвик]!
Скажу тебе только, что дела мои с Клементи устроились наилучшим образом. Я должен получить от него 200 фунтов стерлингов, и за мною при этом сохраняется право продать
Всякий раз, когда мы (несколько amici) распиваем твоё вино, мы тебя опаиваем допьяна, то есть пьём за твоё здоровье. — Прощай и торопись — торопись — торопись отослать мне квартеты, иначе ты меня поставишь в очень затруднительное положение. — Шуппанциг женился, говорят, что на особе, очень похожей на него, — экое семейство???? Поцелуй свою сестру Терезу. Скажи ей, что я опасаюсь стать великим без того, чтобы она меня увековечила. Завтра же пошли мне квартеты — квартеты-т-е-т-ы.
Твой друг Бетховен».
— Ну вот, моя драгоценная, вы должны быть довольны мной…
Он стоял перед ней, сжимая её руки в своих, но говорил вовсе не о любви, ибо тут всё давно было сказано, а о деньгах…
— Мне всегда была ненавистна любая мысль о торгашестве, — продолжал Бетховен, — и вы знаете, что я никогда не сочинял ради выгоды, но всё-таки мои труды не оказались напрасными. Весенние концерты принесли мне около трёх тысяч флоринов, контракт с Клементи — 200 фунтов, что на наши деньги выходит 1200 флоринов, и те же самые сочинения я имею право продать издателям на континенте, в Германии и во Франции… Я уже написал моему другу Зимроку в Бонн и Плейелю в Париж — стало быть, смогу получить ещё две тысячи с лишним, уж как столкуемся… Осенью будет ещё гонорар за мессу для Эстергази — надеюсь, князь не станет скупиться и тысячу я с него получу… Если оперу всё же поставят в Праге или Пеште, то и оттуда придёт кое-что ощутимое — не знаю, как лучше договориться: брать проценты со сборов или сразу весь гонорар…
Жозефина слушала молча, кивала — и машинально считала, мысленно записывая все суммы в два столбика: то, что существовало на самом деле, и то, что только предполагалось… Всё вместе выглядело совсем неплохо — тысяч пять или шесть, примерно в три раза больше обычного жалованья капельмейстера. Но, если учитывать лишь уже поступившие деньги, картина заметно тускнела, хотя, конечно же, по сравнению с прошлым годом, когда он так много работал и в итоге почти ничего не имел, теперешние доходы казались значительными. Однако всё равно недостаточными, чтобы считаться состоятельным человеком. И — совсем ничтожными, чтобы помышлять о браке с графиней Дейм… Жозефина, щадя его гордость, не говорила ему про приданое в 150 тысяч флоринов, которые она, разумеется, ни за что не получит, если вздумает сделаться «госпожой ван Бетховен».
— Любимая! Решайтесь же, наконец! Выходите за меня замуж. Если, конечно, я вам ещё дорог…
Она чувствовала, как постепенно мертвеет душа.
— Вы… всегда были и всегда будете мне дороги, — пролепетала она.
Наверное, он ничего не расслышал, но понял: это — отказ.
— Почему? — не желал отступаться он. — Вы боитесь осуждения света? Разрыва с семьёй?.. Я ведь ради вас порвал с родным братом…
— Дети! — простонала она. — Я не могу допустить, чтобы их растила не я. И чтобы чужие внушали им, будто их мать — дурная, порочная женщина, для которой ни долг, ни узы крови, ни слёзы четырёх малюток — ничто…