Бетховен
Шрифт:
Налицо и другие несовпадения. Эрцгерцог Рудольф приезжал в Теплиц в июне и пробыл на курорте до начала июля — Бетховен разминулся с ним в Праге буквально на один день. В августе эрцгерцог находился в Ольмюце и свидетелем описанного инцидента быть не мог.
Всё это вызывает сомнения в подлинности письма. Но, допустим, Беттина воспроизводила утерянный документ по памяти, а память могла её подвести. Однако ошибок и противоречий всё равно слишком много.
Ещё раз восстановим хронологию событий. Встречи Бетховена с Гёте происходили с 19 по 23 июля; совместная прогулка — 20-го. Если речь шла о прогулке, состоявшейся «вчера» (20 июля), то письмо должно было быть написано 21 июля. Но тогда бы случай с императорской семьёй и упомянутая в письме «головомойка», якобы заданная Бетховеном столь почитаемому им Гёте, несомненно, отразились бы на их взаимоотношениях. Однако ничего подобного не было. 23 июля они вновь встретились, 24 июля Бетховен сообщил Гертелю, что видится с Гёте ежедневно и надеется на сотрудничество; перед отъездом в Карлсбад композитор успел сообщить
Для наглядности приведём записи в дневнике Гёте за три дня до отъезда Бетховена:
«24-го. Купался. У его величества. К обеду ездил на Билинерштрассе.
25-го. Купался. Визиты. Приехал принц Макс с семьёй. После обеда для меня устроена прогулка на бельведер через охотничий домик под названием Эрмитаж.
26-го. Рано утром — трёхчасовая поездка вверх в Ауссиг на Шаузее. Вернулся на корабле. Прогулка по Эльбе. Изумительные горные породы. Назад полями, два часа. В саду у мадам Беккер. Наполовину облачный день»[29].
Об императорской семье в дневнике Гёте за эти дни — ни слова. А ведь случись на глазах у Гёте инцидент, описанный Беттиной, он бы, наверное, как-то это отметил.
Мог ли Бетховен повести себя в отношении императорской семьи так, как это было описано в процитированном письме?
Если рассматривать личность Бетховена в плакатно-публицистическом свете (художник-демократ, гордый плебей, дерзкий санкюлот), то демонстрация им презрения к императорской семье может выглядеть «правильной» и даже по-театральному красивой. Но если знать о Бетховене чуть больше, то вся эта ситуация будет казаться надуманной и никак не вяжущейся с тем, что действительно его заботило летом 1812 года. А положение его было таково, что ссориться с сильными мира сего было бы с его стороны крайне неразумно. Всякий раз, когда приводятся примеры каких-то чрезвычайно резких его поступков (вроде конфликта с князем Лихновским в октябре 1806 года), нередко упускают из вида то, что взрывная реакция Бетховена практически всегда бывала спровоцирована. Чаще всего вспышки гнева следовали за попытками окружающих ущемить его человеческое достоинство. Зато можно назвать целый ряд знатных покровителей или друзей Бетховена, с которыми он не ссорился никогда: эти люди не давали к тому повода. Судя по тексту, опубликованному Беттиной, императорская семья на гипотетической прогулке также ничем Бетховена не обидела и не унизила. При всей своей вспыльчивости, безумцем Бетховен не был. Беттина могла не знать о том, что в 1812 году материальное положение Бетховена стало угрожающим — условия его контракта, заключённого в 1809 году с тремя меценатами, выполнялись неаккуратно. Сказались и последствия денежной реформы 1811 года, приведшей к катастрофической инфляции австрийской валюты. Реальный доход Бетховена уменьшился в разы. Восстанавливать против себя двор в таких обстоятельствах мог лишь человек, нисколько не озабоченный собственным будущим. А Бетховен был им весьма озабочен. В Праге он в присутствии Варнхагена встречался с князем Кинским, чтобы убедить его «индексировать» его часть субсидии, и князь устно ему это обещал. Но получения обещанного пришлось добиваться несколько лет.
Что же могло случиться в Теплице на самом деле?
9 августа 1812 года Бетховен писал Гертелю из Франценсбрунна: «Гёте уж слишком дорожит придворной атмосферой; больше, чем это подобало бы поэту. Что уж говорить о кривляньях виртуозов, если поэты, которых надо рассматривать как главных наставников народа, могут обо всём позабыть ради этой мишуры».
За этой фразой крылось, однако, не то, что было описано в тексте, опубликованном Беттиной, а нечто другое. В Теплице присутствовала также семья великого герцога Саксен-Веймарского, и именно в этом кругу возникла идея устроить любительское представление, музыку к которому, возможно, намеревались заказать Бетховену. Естественно, он предпочёл уклониться от подобной чести, поскольку крайне скептически относился к венценосным дилетантам и вдобавок не имел ни желания, ни сил, ни времени сочинять пьески «на случай». А поскольку 27 июля он покинул Теплиц, то его отказ, думается, не выглядел пренебрежительным. Во всяком случае, Гёте нигде не выражал своего недовольства по этому поводу, хотя к концу их общения личность Бетховена стала вызывать у него скорее сдержанную антипатию, нежели восторг.
Второй вопрос, возникающий при чтении апокрифического письма, касается самой Беттины. Мог ли Бетховен заговорить с Гёте о их общей приятельнице, к которой сам, видимо, был не вполне равнодушен? Конечно, мог. Ведь Гёте сам писал Бетховену в 1811 году о «доброй Беттине Брентано». И вдруг — резкая перемена: летом 1812 года поэт уже не желал её видеть. Но мыслимо ли представить себе, чтобы Бетховен задал Гёте, как сказано в тексте, «головомойку без всякой пощады»? Он всегда относился к любимому поэту с благоговением. Если они и вправду говорили о Беттине, Гёте мог бы легко объяснить причины своего разочарования в ней. Но поскольку в тексте апокрифического письма упоминается о неких «грехах» Гёте против Беттины, то предполагается, что Бетховен был о них осведомлён. Каким образом? Неужели Беттина сама
Сильное подозрение в сфабрикованности текста «письма Бетховена» вызывают и те выражения, в которых композитор восхищается своей подругой. Они совершенно не в его стиле и духе: «Боже! Да если бы мне было дано провести с Вами такие дни, какие выпали ему, то поверьте мне, я создал бы ещё гораздо больше великого». Насколько можно судить по другим, подлинным высказываниям Бетховена, подобная фраза не могла вырваться у него ни при каких обстоятельствах. Дело было не в его личной скромности. Вся система взглядов Бетховена возводила в абсолют само Искусство, которое он постоянно наделял эпитетами «святое» и «божественное», а художнику вменялось лишь служение своему призванию и смиренное сознание ограниченности человеческих сил.
Любопытно, что как раз примерно в то же время, 17 июля 1812 года, Бетховен написал трогательное письмо некоей Эмили М. — девочке из Гамбурга, которая направила ему восторженное послание и собственноручно вышитую сумку для писем. Фамилия юной поклонницы Бетховена осталась неизвестной, но текст ответного письма композитора уцелел. Правда, автограф и тут не сохранился, но косвенным подтверждением реального существования оригинала письма служит просьба к Гертелю от 17 июля переправить в Гамбург некое письмо, давно требовавшее ответа, — а в начале письма к Эмилии композитор приносит ей извинения за то, что ответил ей не сразу. Мы не знаем, о чём писала Эмилия. Скорее всего, она попыталась возвысить Бетховена надо всеми известными ей композиторами. Он же возвращал её к реальности, отказываясь от чрезмерных почестей:
«…Не срывай лаврового венка с Генделя, Гайдна, Моцарта. Им он принадлежит, мне — ещё нет. Твоя сумочка будет храниться среди других знаков внимания, оказанных мне различными людьми, но далеко ещё не заслуженных. Продолжай дальше, но не ограничивайся только упражнениями в искусстве, а старайся вникать в его внутренний смысл; оно этого заслуживает. Ибо только искусство и наука возвышают людей до Божества. Если, моя милая Эмилия, у тебя как-нибудь возникнет какое-то желание, пиши мне без колебаний. Истинному артисту чужда гордость. Увы, он видит, что у искусства нет границ; он смутно чувствует, сколь далеко ему до цели, и даже вызывая, быть может, восхищение других людей, сам-то он печалится о том, что не дошёл туда, куда путь ему, словно далёкое солнце, освещает высший гений».
Подобных высказываний у Бетховена немало. Мотив недосягаемости идеала и сожаление о том, что на земле удаётся поймать лишь тень совершенства, звучит у него гораздо чаще, чем тема самоутверждения.
Зачем же Беттине фон Арним понадобилось создавать этот текст?
Похоже, ею двигали сугубо личные мотивы — а именно неутолённое чувство обиды на Гёте, который её отверг, в то время как другой великий современник, Бетховен, относился к ней весьма благосклонно. При этом Беттина, публикуя данный текст, словно бы забыла, что в 1812 году она была замужней дамой и матерью трёхмесячного сына. Кстати, супруг, Ахим фон Арним, иронически наблюдал за тщетными попытками Беттины вернуть расположение Гёте. Бетховен прекрасно знал о её новом семейном статусе и вряд ли стал бы писать ей страстные письма, сбиваясь на задушевное «ты». Дополнительную неловкость придаёт всему описанному то, что процитированное «письмо Бетховена» было опубликовано, когда Беттина овдовела (Арним умер в 1831 году), и, хотя речь шла о давних событиях, тон письма бросал тень на их семейную жизнь. Но для Беттины были важны лишь она сама и два её великих поклонника: Гёте и Бетховен.
После 1812 года Бетховен больше не виделся с Беттиной и, судя по всему, не переписывался с ней. Правда, встреч с Гёте тоже больше не было, но тут сложилась куда более интересная и интригующая картина. Их творческий и личный диалог, начатый в Теплице, продолжался заочно, причём в течение долгих лет, хотя Гете словно бы старался забыть Бетховена, откреститься от знакомства с его пугающим внутренним миром, вытеснить его за пределы своей, заботливо выстроенной поэтической вселенной.
В «Беседах с Гёте в последние годы его жизни», записанных Иоганном Петером Эккерманом, о Бетховене не говорится практически ничего — ни когда Гёте рассуждает о природе гения, ни когда раздумывает о возможной музыке к «Фаусту» и называет имя Моцарта (но не Бетховена), ни когда речь заходит о музыке вообще. Однако окружающие продолжали напоминать Гёте о его великом современнике. Периодически это делал в своих письмах Цельтер; песни Бетховена «К далёкой возлюбленной» исполняла подруга Гёте — актриса и поэтесса Марианна Виллемер, а чуть позже произведения Бетховена играл старому Гёте чудо-ребёнок Феликс Мендельсон (ученик как Цельтера, так и Мари Биго). Наконец, сам Бетховен периодически напоминал о себе посылкой нот своих произведений на стихи Гёте — сначала «Эгмонта», затем небольшой кантаты «Морская тишь и Счастливое плавание», изданной в 1822 году и посвящённой поэту.