Без Поводыря
Шрифт:
– Как хочешь, – наконец, выговорил я и вновь глянул на револьвер в его руках. Именно такой, что я специально заказывал для своих казаков. Других, даже похожих, я ни у кого в Сибири не видел! И этот тоже наверняка был трофеем разбойников. Взятым с мертвого тела одного из сопровождающих караван антоновских казаков. – Пистоль отдай.
– Нет, – сквозь слезы выкрикнул парнишка. И для верности даже мотнул головой. – Нет!
– Томские казаки увидят – разбирать не станут. Повесят на первом же суку. Отдай от греха…
Пацан еще раз упрямо дернул головой, а потом вдруг поднял свое тяжелое оружие, кое-как навел куда-то в мою сторону и нажал курок. И мне показалось – я даже увидел,
Глава 6
К свету
Это проклятая пуля вновь и вновь вылетала, как черт из адского пекла, из с каждым разом кажущегося все толще пистолетного ствола. Вновь и вновь. Раз за разом. И каждый раз я совсем чуть-чуть, на какую-то миллионную долю мига, не успевал убрать голову с ее пути. Опять и опять отвратительно шелестящее рукотворное свинцовое чудовище, как бешеный конь копытом, пребольно лупило меня в левую часть лба, на дюйм выше внешнего края глаза. Удар… Боль… Тьма… И это, едрешкин корень, «кино» начиналось по новой.
Пока в один прекрасный момент до меня вдруг не дошло, что это все не по-настоящему. Что мозг, запомнивший последний момент перед тем, как нырнуть в спасительное забытье, теперь таким вот жестоким образом ищет связь с заблудившимся во тьме сознанием.
Трансляция неприятного момента, в миллионный, наверное, раз вновь началась, и я даже уже с нетерпением поджидал знакомых примет развития «сюжета». И тут неуловимо, как это здорово умеют делать мастера спецэффектов с телевидения, все изменилось. Пуля никуда не делась – опять, зараза, как черт из табакерки, выпрыгнула из толстенного дула. Но вместо того чтобы миллисекундой спустя бить меня по лбу, продолжила полет…
…Пробила обшитую кожей доску кареты – и, изменив форму, сплющившись в неопрятный блин, ударила дремлющего на диване внутри дормеза русоголового молодого чиновника. В голову, на дюйм ниже затылка…
– Герман! – рявкнул, вытаращив блеклые серо-голубые глаза, седой слуга на немецком и подхватил валящееся прямо ему на колени умирающее тело. – Что это?! Что с тобой?!
Большими, с раздутыми артритом суставами руками Гинтар принялся ощупывать залитую кровью голову молодого хозяина. Не замечая, как тяжелые багровые капли падают на старое потертое пальто. Пока раненый вдруг не выгнулся дугой, словно пробитый насквозь электрическим зарядом. Не задышал судорожно, словно едва-едва вынырнул с глубины и торопился наполнить горящие от удушья легкие живительным воздухом. Не открыл глаза, не взглянул, ничего вокруг не узнавая, на смеющегося от радости прибалта…
И в тот же миг я понял, вспомнил, осознал, что это меня зовут теперь Герман Густавович Лерхе. Потому что безымянный пацан с таежной заимки сделал то, что не удалось трактовым душегубам и что, промыслом моего Небесного Начальника, и должно было случиться два года назад. Он все-таки убил моего Герочку.
Наверное, я плакал. Не знаю и врать не буду. Знаю только: мог бы чувствовать тело, догадался бы в тот миг или минуту – где именно расположены глаза, – рыдал бы и слез не стеснялся. Пусто было. Грустно и одиноко. И так жалко этого молодого и оттого бестолкового немчика, что какому-то месту в душе – видимо, где сердце, – было невыносимо больно.
И тут на меня хлынула его память. Немыслимый калейдоскоп, наполненный картинками, звуками, запахами и ощущениями. Хоровод мыслей и впечатлений. Целая армия прежде незнакомых лиц. Промелькнули детские страхи
Потом, словно эту мысль кто-то попросту в меня вложил, осознание истины. Господь всего лишь исправил свою ошибку! Этого не должно было быть! Герочка должен был быть уже мертв, когда мою душу поселяли в его тело! И именно я, моя неуемная жажда жить, мое нетерпение, моя искренняя, пылающая как комета вера – изменили Божественный План. Я не должен был его узнать, не то чтобы еще и подружиться, сродниться с ним.
Все должно было пойти не так! Вот что я понял!
Все, что я успел натворить в губернии, с большой долей вероятности было бы сделано совершенно иначе, если бы с самого начала, с девятнадцатого февраля 1864 года я был один. Лишенный безотказного советчика, более активно искал бы и неминуемо нашел соратников и верных друзей. Поступал бы иначе. Иные принимал бы решения, которые привели бы меня к иным результатам. Бог ошибся! Вот что я понял!
Я, захватчик, оккупант и завоеватель чужого тела. Именно я распоряжался им все эти два года. Но ведь и мозговой партизан каким-то образом умудрялся влиять на совершаемые мною действия. Уж мне ли не помнить его приступов ярости и вожделения! И конечно же я чувствовал отголоски его восхищения, безмерного уважения и преклонения перед волей, умом и мудростью великой княжны Елены Павловны. Да чего уж там. Ведь и душевный трепет при общении с царем – принадлежал ему, а не мне – старому прожженному цинику из не ведающего авторитетов века.
Нежно, как лучшего друга, я укутывал память о Германе в саван своего горя. Перебирал, откладывал, сортировал, словно экспонаты своего личного музея, лучшие моменты нашей с ним жизни. Подаренные мне кем-то более могущественным даже, чем Всемогущее Провидение, два удивительных года…
Потом этот варвар и коновал, я имею в виду колыванского городового врача Самовича, сунул мне под нос смоченный нашатырем платок. Я дернулся, застонал, и говорят даже – открыл глаза. Не помню, чтобы что-то успел разглядеть. Такая боль пронзила, что я немедленно вновь укрылся от нее в беспамятстве. Только теперь без видений и грустных мыслей.
Кажется, приходил в себя еще раз. Пытался даже разлепить веки, но что-то, какая-то мягкая тяжесть, вызывающая острые приступы боли в голове, ощутимо давила. Наверное, ее как-то можно было все-таки преодолеть, но сил на это совершенно не нашлось. Слышал звуки шагов. Кто-то совсем рядом разговаривал – показалось, даже ругался. Кто-то знакомый с кем-то чужим и недобрым. И, видно, усилие, необходимое для распознавания невидимых господ, оказалось чрезмерным, и я опять утонул в мире без снов.
Вернувшись другой раз, обнаружил, что мир вокруг качается. Точно знал, что лежу, укутанный по самый подбородок теплыми, уютными шкурами. Сверху изредка падало что-то холодное и мокрое. Глаза легко удалось открыть, но облегчения это не принесло. Надо мной качались и двигались серо-белые бесформенные пятна, в коридоре из чего-то, не имеющего четких границ, черного. Я огорчился было, подумав, будто бы умираю, но тут же почувствовал, как мороз щиплет щеки и как знакомо пахнет овчинами и конским потом. Успокоился, порадовался отсутствию прошибающей череп, как раскаленный гвоздь, боли и, убаюканный качкой, уснул.