Без семьи (др. перевод)

Мало Гектор

Милая матушка Барберен! Она сама любит меня всем сердцем, поэтому думает, что и остальные должны любить меня.

– Какая славная матушка Барберен! – сказал Маттиа. – Она вспомнила и обо мне. И как хорошо она описала все твои вещи. Пусть-ка теперь Дрисколь перечислит их!

– Он, может быть, забыл.

– Он не мог забыть, как был одет похищенный у него ребенок! Ведь только по этим вещам и можно было бы разыскать его.

Мне не особенно удобно было спрашивать у отца, во что я был одет в тот день, когда меня похитили. Я не доверял ему, хотел испытать

его и потому не мог не стесняться.

Наконец, когда погода была очень холодной и мы вернулись домой раньше обычного, я решился расспросить отца.

Как только я заговорил, он взглянул на меня так проницательно, как будто хотел выпытать самые тайные мои мысли. Однако я тверже, чем ожидал, выдержал его взгляд.

Я боялся, что отец рассердится, но он быстро овладел собой и, улыбнувшись, сказал, что охотно исполнит мою просьбу.

И он подробно описал все вещи, точь-в-точь так же, как их описывала матушка Барберен.

– Когда я разыскивал тебя, – прибавил он, – то особенно рассчитывал на метки, которые были на белье. Но похитившая тебя девушка срезала их, чтобы затруднить поиски… У меня есть и твое метрическое свидетельство, выданное в церкви.

Сказав это, он открыл дверцы шкафа, порылся в нем и наконец достал какую-то бумагу с печатями.

– Пусть Маттиа переведет тебе то, что здесь написано, – сказал он.

В этом свидетельстве говорилось, что я сын Патрика Дрисколя и жены его, Маргариты Грэндж, и что я родился второго августа.

Однако и эта бумага не убедила Маттиа. Когда мы пришли вечером в нашу фуру, он нагнулся ко мне и прошептал:

– Все это прекрасно. Но я все-таки не понимаю, как мог странствующий торговец покупать для своего ребенка такие дорогие вещи, как кружевной чепчик, отделанная вышивкой шубка и все остальное. Странствующие торговцы – люди небогатые.

– Вот именно потому, что они торговцы, эти вещи и могли обойтись им дешево, – возразил я.

Маттиа покачал головой и снова тихо прошептал мне на ухо:

– Знаешь, какая мысль не выходит у меня из головы? Я уверен, что ты не сын Дрисколя. Думаю, он-то и похитил тебя.

Я хотел ответить, но Маттиа, не дожидаясь моего ответа, лег в постель. Он, конечно, мог думать о Дрисколе что угодно, так как тот был для него чужим. Но я был обязан защищать отца.

И все-таки я, к своему величайшему ужасу, начал испытывать сомнения. Как ни старался я отогнать их, они снова возвращались ко мне. А Маттиа еще усиливал их.

– Почему у всех Дрисколей светлые волосы, а у тебя нет? – спрашивал он. – Почему все они, кроме Кэт, которая еще слишком мала и ничего не понимает, относятся к тебе так враждебно? Как могли небогатые люди покупать такие дорогие вещи для своего ребенка?

На все эти вопросы я со своей стороны предлагал другие.

– А с какой стати Дрисколи искали меня, если я не их сын? Зачем они платили Барберену, а потом еще Грету и Галлею?

На это Маттиа ничего ответить не мог.

И все-таки он не собирался отказываться от своих подозрений.

– Если я не могу ответить на твои вопросы, – говорил он, –

это еще не значит, что ты прав. Ведь и ты не можешь ответить мне. Другой на моем месте, может быть, и догадался бы, почему Дрисколь искал тебя и зачем тратил деньги. Но я недостаточно умен, ничего не знаю и потому догадаться не могу. Я уверен только в одном: ты не Дрисколь, ты не можешь принадлежать к этой семье. Со временем это, конечно, откроется, но ты, из-за своего упрямства, отдаляешь эту минуту.

– Что же, по-твоему, я должен сделать?

– Мы оба должны вернуться во Францию.

– Это невозможно.

– Потому что ты считаешь себя обязанным жить с родителями? Но если они тебе чужие, то что тебя удерживает возле них?

После таких разговоров я чувствовал себя еще несчастнее. Сомневаться всегда тяжело. А я не мог отделаться от сомнений. Действительно ли Дрисколь – мой отец, его жена – моя мать и его семья – моя семья? Эти вопросы мучили меня, и я не мог узнать правду.

А между тем, несмотря на свое горе, я должен был петь, плясать и кривляться для забавы публики! Только по воскресеньям, когда в Лондоне не разрешается играть на улицах, я мог горевать на свободе, уходя куда-нибудь с Маттиа и Капи.

Однажды в воскресенье отец велел мне остаться дома, сказав, что я буду нужен ему, и отослал Маттиа одного. Дедушка был у себя в комнате, мать ушла куда-то с Анни и Кэт, а братья отправились гулять. Дома остались только мы вдвоем: отец и я.

Через некоторое время раздался стук в дверь. Отец пошел отворить и вернулся с каким-то господином, совсем не похожим на его приятелей. Это был, как говорят в Англии, настоящий джентльмен лет пятидесяти, богато одетый и важный. У него было очень неприятное лицо. Меня особенно поразила его улыбка: он так оскаливал свои большие, заостренные, как у собаки, зубы, что трудно было решить, улыбается он или собирается укусить.

Говоря с моим отцом по-английски, он поглядывал на меня, но, встречаясь со мной глазами, сейчас же отворачивался. Затем он заговорил по-французски.

– Это тот мальчик, о котором вы мне говорили? – спросил он, показав на меня. – Он здоров?

– Отвечай же, – сказал мне отец.

– Да, я здоров, – ответил я.

– И у тебя не было никакой серьезной болезни? – спросил господин.

– Было однажды воспаление легких.

– Ага! Отчего же ты заболел?

– Оттого, что пролежал целую ночь на снегу. Мой хозяин умер от этого, а я долго хворал.

– Как давно это было?

– Три года назад.

– И с тех пор эта болезнь не отзывалась на твоем здоровье?

– Нет.

– Ты не чувствуешь слабости и утомления?

– Нет. Я устаю, только когда много хожу, но от этого я не хвораю.

– И ты легко переносишь усталость?

– Да, я привык.

Он встал и, подойдя ко мне, ощупал мне руки, приложил ухо к моей груди, а потом к спине и сказал, чтобы я несколько раз вздохнул поглубже и покашлял.

Покончив с этим, он пристально взглянул на меня и улыбнулся. И вот тут-то мне показалось, что он хочет меня укусить.