Без семи праведников...
Шрифт:
Гвальтинери покачал головой.
— Ничего тебе не померещилось. Это они и поют.
Альдобрандо смерил Гвальтинери внимательным взглядом, но не решился рассказать о ночном видении. Вопреки тому, что случилось с ним сегодня, он всё ещё внутренне отталкивал от себя мысль, что это было явью. Наперекор бесовским фантомам и невесть откуда приходящему пониманию сокровенного, Альдобрандо пытался уверить себя, что это случайность. Он заметил нервное движение Гвальтинери, прикрывавшего тонзуру, отметил монашескую углублённость и кристальную твёрдость глаз — вот и подумал, что он монах, а видя его в светском одеянии — решил, что он беглый! «А ризы в суме? А Ареццо? А бесы поющие?», пронеслось у него в голове, но Даноли потряс головой,
Гвальтинери же, с тоской глядя в землю, тяжело вздохнул.
— Новое время. Новое. Знаешь, я всегда понимал, что несовершенен. Но я, опечалившись, возрадовался, ибо понял, что могу пройти путь от образа Божия к подобию Бога. Я ломал себя, подражая Ему, Совершенству, Христу. Я наделён божественной свободой, знанием о добре и зле — и всегда ощущал Его помощь, укрепляющую и одухотворяющую, и она совершенствовала меня. Но… я же не слеп! Клянусь, я не хотел видеть, закрывал глаза, отворачивался. Но как не видеть? Возник и ширится страшный новый грех, не грех нарушения заповедей, а отказ от заповедей, отказ творить себя! — Лицо монаха побледнело. — Они не хотят больше Бога, и вот — плод помыслов их — восстаёт из бездны новый мир — мир помимо Бога, «мир сей», — и он заслонил им Бога, и каждый видит средоточием этого мира самого себя — горделивого и жадного, похотливого и пустого. Но они уже и пустоты своей не видят — это теперь называется «таков человек!» Что они знают о человеке? — монах с отчаянием махнул рукой. — Бесовское время — время похабного искажения самых высоких истин, скабрёзного опошления всех ценностей, развенчания всего возвышенного!
Альдобрандо заметил, что монах честен — теперь он говорил уверенно и властно, не задумываясь над сказанным, обрёл свободу движений и живой взгляд.
— Тебе действительно нужно в Сан-Лео?
— Какой Сан-Лео? — отмахнулся монах. — Подальше от монастыря мне нужно, вот и всё. Попробую податься в Монте Асдруальдо, да как знать, не будет ли и там того же? Брат Марио говорил, и в Мантуе, и в Болонье, и Перудже, и в Падуе, — везде по монастырям скандалы, один другого пакостнее да гаже. Новое время, говорю же… новое бесовское время.
Глава 1
На следующий день монах, не доезжая десяти миль до Урбино, свернул на боковую дорогу, а Альдобрандо двинулся к городу один, в молчании созерцая грузные цитадели, укреплённые замки знати, руины древних святилищ на недоступных утёсах и приходские церкви среди открытых пастбищ. Дорога успокоила растревоженную душу Даноли. Тут вдалеке показались окрестности города и шпиль собора святого Кресцентина, покровителя Урбино. Даноли, подобно Одиссею, посетил многие города, но не видел ничего прекраснее. Урбино был выстроен из бледно-кремового камня, но на восходе и закате солнце обливало его бледно-розовым сиянием, похожим на пену сливового варения. Из розоватой черепицы предместий, как Афродита из пены, поднимался Палаццо Дукале. Розоватые домики и маленькие церквушки, казалось, цеплялись за незыблемые стены замка, стараясь подтянуться как можно ближе к дворцу властителя, а резиденция герцога, не замыкаясь собственными стенами, словно продолжалась в розовато-коричневых крышах предместий, постепенно сползая в зелёные долины.
Граф не доехал до городских стен всего мили, когда вдруг на небольшом участке, с трёх сторон окружённом высокими каменистыми уступами, тонувшими в кустах жимолости, заметил несколько человек — куда как не простолюдинов. Одетые с придворной роскошью, вооружённые, они сидели на камнях, и один, полный человек с благодушным лицом, выдававшим любовь к кулинарным изыскам, о чём без слов говорили двойной подбородок и лёгкая одышка, с удивлением окликнул его.
— Пресвятая Дева! Альдобрандо Даноли! Вы живы? — Бестактность вопроса смягчалась радостной улыбкой толстяка. — Нам принесли слух, что все приморские пригороды полегли от чумы. Я вас и в живых увидеть не чаял, — пояснил он и заключил Даноли в объятья.
Это был Антонио ди Фаттинанти, богач и жуир, с которым графа в былые времена связывала некоторая симпатия. Альдобрандо не стал распространяться о своих делах, но подтвердил слухи, при этом, внимательно глядя на лицо знакомого, неожиданно почувствовал, что того ждёт беда, подползающая к нему коварной змеёй. Сердце его заныло.
Даноли потёр лицо рукой, прогоняя наваждение, и спросил:
— Но почему вы здесь, Антонио? Герцог на охоте?
Полное лицо Фаттинанти омрачилось, он бросил красноречивый взгляд на Альдобрандо и покачал головой, скосив глаза на одного из сидящих на камнях вооружённых мужчин, грузного человека лет сорока пяти. Резкие черты его обветренного лица, в состоянии покоя бывшего величественным, искажало выражение гневное и мстительное, а в напряжённом наклоне головы читалось непримиримое упорство.
Остальные двое сидели рядом, смотрели в землю и молчали.
Альдобрандо поклонился мужчинам, и двое поднялись и отдали поклоны. Даноли знал их. Это были Донато ди Сантуччи и Наталио Валерани. Он когда-то видел этих людей при дворе, но близок с ними не был, вращался в иных кругах. Донато, высокий и тощий, лет пятидесяти, с изборождённым морщинами лицом, как знал Даноли, был референдарием. Он всегда сопровождал герцога, находясь не далее чем на расстоянии крика от него. Значит, подумал Альдобрандо, его присутствие здесь санкционировано его светлостью. При этом Даноли заметил, что лицо Донато носило явные следы дневных кутежей и ночных излишеств.
Наталио Валерани был похож на известный бюст императора Тита, уподобляясь тому пресыщенным выражением округлого лица, большим носом, придававшим ему значительность, и брезгливым изгибом пухлых губ. В кругу друзей Наталио считался философом и любил поговорить об античной мудрости. Он был хранителем герцогской печати, и тоже должен был находиться на расстоянии зова от герцога.
Третий же придворный нервно поморщился и раздражённо бросил Фаттинанти, что время мало подходит для знакомств. Антонио не возразил, послав Альдобрандо Даноли ещё один красноречивый взгляд. Однако теперь Альдобрандо сам вспомнил того, кто не пожелал назваться. Ну, конечно, как же он не узнал его! Это был Ипполито ди Монтальдо, шесть лет назад, незадолго до отъезда Альдобрандо в Фано, назначенный главным церемониймейстером двора.
В это время из-за поворота показались двое всадников, а из-за городских стен донеслись три гулких удара колокола.
Даноли поморщился, ибо понял, что недобрый случай привёл его на bataille en bestes brutes, — смертельный поединок, связанный, судя по лицу дуэлянта, с не прощаемой обидой, предписывавшей драться, как диким зверям — до смерти и без пощады. Граф вместе с конём отошёл к дальнему уступу, присев на ковре мха, покрывавшем камни. Он почему-то не ощущал беды, но его томило какое-то неясное предчувствие, что-то тяготило и не отпускало, звало вглядеться и тут же рассеивалось.
При этом Даноли удивился: Ипполито когда-то сражался в войсках прежнего герцога Гвидобальдо да Монтефельтро, и побоище с таким противником не могло закончиться мирно, тем не менее, он был уверен, что кровь не прольётся. Потом в воздухе словно повеяло грозой, и Альдобрандо в ужасе закусил губу: невесть откуда вокруг места поединка проступили ужасные сущности, полупрозрачные, словно сотканные из смрадного дыма, и закружились в бесовском вихре вокруг Ипполито ди Монтальдо. Альдобрандо закрыл глаза, взмолившись, чтобы наваждение исчезло.