Без семи праведников...
Шрифт:
— И что?
По губам Чумы скользнула странная улыбка, насмешливая и горькая.
— В первый же день замёл Портофино по доносу одну ведьму. Знал я её, — гаерски усмехнулся Чума, — очаровательная старушка. Клеветы много вокруг, сделали из бедняжки Локусту. Она и отравила-то только кума своего да двух племянников, ну, может быть, соседа ещё. Так зато великим постом и по праздникам Богородичным никогда этими гадостями не занималась, а на Страстной — так даже держала строгий пост! По нынешним-то бесовским временам — праведница! — На лице шута промелькнуло выражение ехидной язвительности. — В тюрьме старуха пожаловалась Лелио, что вполне могла бы не знать никаких забот, если бы ей не перебегали дорогу монахи, которые лучше любых ведьм толкуют сны, принимают деньги на отвращение гнева святых, обещают девушкам мужей, а бесплодным — детей. Несчастной же старушонке приходилось пробавляться пустяками: убийствами неверных любовников, изготовлением ядов, возбуждением любви и ненависти, завязыванием гирлянд на мужское бессилие да вытравливанием младенцев из утроб.
Шут артистично наколол на двузубую вилку кусочек ветчины, а Даноли с удивлением отметил, что шут, хоть и явно фиглярствовал, говорил о Портофино со странной теплотой и называл Аурелиано Лелио, что свидетельствовало о весьма близких отношениях.
— Лелио перечислил мне гнусные отбросы, найденные у неё в шкафах, — продолжал шут, — там черепа, зубы и глаза мертвецов, пуповины младенцев, куски одежды из могил, гниющее мясо с погостов, волосы, тесёмки с узлами, срезанные ногти, — Чума гадливо наморщил нос. — Конечно, сожжение старой бестии справедливо кажется местным властям в высшей степени популярной мерой, но старуха клянётся, что из герцогского дворца к ней не приходили, и Лелио ей поверил. Не одна она тут, мастерица, немало мерзавок промышляет подобным, но разве всех переловишь? Аурелиано хвалился давеча, что ещё троих выловил — но толку? Герцог в гневе, д'Альвелла зубами скрипит, Лелио бесится.
— Почему мессир Портофино бесится? — осторожно переспросил Даноли.
Шут вздохнул.
— Для Аурелиано любая ересь — личное оскорбление. Вы можете задеть его самого, его семью и герб — простит и даже не заметит, но заденьте Христа, его святыню, — полыхнёт пламенем. — Шут перегнулся через стол, снова подливая гостю вино. — Так мало ему лютеран, коих, что ни день, всё больше, так ещё и это. Он беснуется. При герцогском дворе над ним тихо смеются.
— Вы тоже?
Шут скорчил странную физиономию, немного нежную, немного постную, немного печальную. Альдобрандо с интересом следил за артистичной мимикой этого лица.
— Нет, я не смеюсь над Лелио. В эти бесовские времена исчезает ведь не только хорошее вино, — давно уже теряется и святая готовность отдать за что-то жизнь, умение относиться к чему-то серьёзно, яростно защищать свои взгляды. Люди теряют убеждения, кто-то так и не может за всю жизнь заиметь их, а кому-то они и даром не нужны. Но в итоге — люди дешевеют, их выпиваешь за вечер, как стакан вина, а потом с тоской смотришь через мутное дно на тусклый закат. — Шут и подлинно сунул длинный нос в пустой стакан и лицо его, бледное в свечном пламени, показалось Альдобрандо призрачным.
— Этот винчианец, Леонардо, что прослыл мудрецом, звал таких «наполнителями нужников». Аурелиано хотя бы неисчерпаем. Я как-то во хмелю понял, что неисчерпаемость — это богонаполненность, святость. Человек дёшев, как пустой кошель, и если его не наполнить золотом Божьим, — верой — он так и останется пустым. Я сказал это Лелио, а он, шельмец, ответил, что в устах шута даже слова истины отдают фиглярством. Каково? — На лице шута промелькнула гаерская усмешка. — За это я ему отомстил: насыпал перца в вино, но оказалось — ненароком вылечил шельмеца от застарелой простуды. Этим божьим людям даже цикута впрок пойдёт.
Морелло неожиданно ожил, взмахнул крыльями и издал странный скрежещущий звук и замер, чуть наклонив голову, словно вслушиваясь. Где-то хлопнула калитка. Вскоре внизу раздались размеренные шаги. Шут уверенно проговорил:
— Кстати, позвольте представить вам мессира Портофино.
Дверь распахнулась, и на пороге возник мужчина чуть выше среднего роста, в неверном свечном пламени сначала показавшийся Даноли юношей с сияющим нимбом вокруг головы, но стоило ему приблизиться к камину, стало ясно, что в доме шута шутили, видимо, даже тени. Лет вошедшему было чуть за сорок. Инквизитор походил скорее на римского консула, нежели на клирика: на его гладко выбритом лице доминировал резкий нос с заметной горбинкой, а в проницательных светлых глазах под плавными дугами тёмных бровей проступал опыт чего-то запредельного. Высокий лоб, обрамлённый тёмными, коротко остриженными волосами, говорил о склонности к размышлениям, удивительная же чистота светлой кожи сильно молодила Портофино.
Инквизитор, словно выстрелами из арбалета, прострелил гостя шута глазами, и граф смутился. Морелло же, бросив задумчивый взгляд на вошедшего, начал деловито чистить перья. Между тем сам мессир Аурелиано, не утруждая хозяина приветствием, насмешливо поинтересовался:
— Почему кровь на камнях во дворе? — Голос Портофино был густым басом, на конце фраз отдававшимся низким эхом, в нём проступала нескрываемая насмешка. Было заметно, что мессир Аурелиано ничуть не обеспокоен случившимся, напротив, пребывает в прекрасном расположении духа, безмятежном, как озёрная гладь. — Опять Джезуальдо прислал нескольких синьоров любезно осведомиться, не зажился ли ты, дорогуша Чума, на этом свете?
Шут не оспорил дружка. Тон его тоже был безмятежен и элегичен.
— Прислал, прислал, опять прислал, — нахал догрыз косточку, покивал головой и сладко зевнул.
— Мне нравится в мужчине настойчивость и упорство, но он становится уже навязчивым и упрямым. Это не добродетельно, ты не находишь?
Шут с преувеличенной серьёзностью кивнул.
— Нахожу, но это не самое страшное, Лелио. Он искушает меня. Я вынужден был убить четверых за последнюю неделю. Это развращает. А ведь всем известно, начни убивать постоянно — и скоро тебе покажется пустяком грабёж. А там — покатишься по наклонной, докатишься до распутства, потом — до нарушения постов. А оттуда, воля ваша, рукой подать и до забвения скромности, а там и вовсе, — перестанешь раздавать милостыню, начнёшь недостаточно благочестиво молиться и даже — о, ужас! — станешь дурно думать о ближнем. Всё ведь начинается с мелочей. Луиджи! Вина и курятины! И рыбы ещё принеси.
Инквизитор бросил насмешливый взгляд на кривляющегося дружка, но тут его ноздри затрепетали: слуга распахнул дверь на кухню, откуда донеслись прельстительные ароматы. Мессир Аурелиано на ходу схватил с подноса куриную ножку и вцепился в неё зубами. Стало ясно, что, если он и завтракал, то обед явно пропустил. Тем временем шут представил дружку своего гостя, и инквизитор, жуя, приветливо улыбнулся новому знакомому.
Утолив первый голод, его милость отстранённо поинтересовался исходом поединка «старого глупца и молодого блудника». Было заметно: услышь инквизитор, что оба противника пали в бою, это ему аппетита не испортит: лицо его выражало брезгливое пренебрежение и семейными неурядицами Монтальдо, и плотским искушениями Соларентани. Мессир Грандони, видимо, прекрасно понимал это и коротко обронил, что всё обошлось.
Мессир Портофино бесстрастно работал челюстями и снова никак не прокомментировал услышанное.
— Что в замке? Что викарий? — вяло поинтересовался Чума.
— Передал мне письмо из курии с новыми предписаниями по лютеранам, — инквизитор вздохнул и наполнил вином стакан, в который до этого сам сыпанул перца, видимо, и подлинно лечась так от простуды. Опрокинув в себя стакан, с досадой продолжил, — не вели бы в курии себя в своё время столь вызывающе, не пришлось бы и нам ловить всех этих реформаторов. С какой стороны не посмотри — дурь. Одни бездумно разжигают зависть и злость, другие — завидуют и злобствуют.