Без семи праведников...
Шрифт:
Между тем Песте снова навестил своего повелителя в Студиоло. Уединившись здесь, герцог проводил часы за чтением старинных манускриптов. В отличие от многих фаворитов, Чума никогда не демонстрировал на публике свою близость к господину и даже наедине держался церемонно. Сейчас он сел в кресло и мрачно уставился на повелителя, тот ответил сумрачным взглядом, потом тяжело вздохнув, задумчиво проронил:
— Как я устал…
Шут почесал кончик длинного носа. Он понимал нервозность герцога. Загадочная смерть борзой заставляла предполагать, что далеко не все придворные ищут расположения господина. Кто-то настойчиво искал его смерти. Естественно, первым следовало заподозрить того, кто наследовал герцогу, и кого его смерть приближала к трону. Но Чума ни минуты не подозревал Гвидобальдо. Отец и сын были удивительно похожи и внешне, и внутренне, и Гвидобальдо, добродушный и открытый, никогда не поднял бы руку на отца. Значит, был кто-то, кто желал смерти герцога — либо выполняя заказ, либо — мстя. Перехваченная людьми д'Альвеллы записка, казалось бы, указывала, на первую причину, но Песте не исключал, что письмо могло быть подброшено для отвода глаз. Не исключалась и месть. Герцог, резкий и прямой, скорый на расправу с теми, в ком видел негодяев и предателей, что и говорить, умел наживать врагов.
Франческо Мария тем временем поинтересовался:
— Ты полагаешь, Даноли должен остаться при дворе? Почему?
Шут пожал плечами.
— У него неотмирные глаза.
— И это всё? — герцог не гневался, просто любопытствовал. Он привык к диковинной мотивации поступков Грациано, давно заметив: чем страннее была причина, заставлявшая Чуму действовать, — тем больше пользы она приносила.
— Это немало, мой герцог. — Шут задумчиво почесал левую бровь. — К тому же надо иметь при себе людей, ни в чём не замаранных, а то я уже скоро уже д'Альвеллу подозревать начну.
Герцог усмехнулся, но лицо его болезненно исказилось. Сам он чувствовал себя дурно, болело за грудиной, ныло в левом боку, временами темнело в глазах. Он всё чаще думал о смерти. Но воля ваша — смерти достойной. Стать же жертвой мерзавца-отравителя — в этом ему мерещилось что-то жалкое. Он заговорил, но так тихо, что вынудил Чуму наклониться к нему.
— Знаешь, я подумал этой ночью… Я же не цепляюсь за жизнь. Я всё испытал, всё попробовал. Воевал. Был счастлив. Любил. И был любим. Бог дал мне в пределе земном всё земное, многие завидовали мне. Сегодня я пресыщен и утомлён, чего мне ещё желать, Грациано? Умри я завтра…
Песте нервно поднялся. Он не любил, когда Франческо Мария заговаривал о смерти. Сам шут был обеспокоен последними событиями: яд неприемлем для тех, кто носил оружие, отравление противоречило рыцарской этике, но Чума знал, что люди чести при дворе редки. Они предпочитали жизнь в уединении, а не отправлялись на ловлю милостей к герцогскому двору. Чума доверял лишь Портофино, видя в нём истинного святого, и — куда меньше — казначею Дамиано Тронти и д'Альвелле, — просто потому, что их верность хорошо оплачивалась. На честь же весьма многих при дворе он и сольдо не поставил бы.
Неприятные размышления шута были прерваны словами Дона Франческо Марии, который поморщился, вспомнив о предстоящем на следующей неделе.
— А тут ещё и мантуанцы нагрянут. Не ко времени, да что поделаешь?
Да, в предпоследнюю майскую пятницу, через неделю, ожидались гости — родственники из Мантуи. Визит Федерико Мантуанского был оговорён давно, и отменять его герцог не хотел, ибо не любил расписываться в собственном бессилии.
— Ладно, это всё зола, — продолжил герцог. — Ты свободен этим вечером. Я отдохну у д'Альвеллы. Найди его и пришли ко мне. — Песте опустил глаза. Он знал, что Дон Франческо Мария часто тешился объятиями молоденьких простолюдинок, коих поставлял ему д'Альвелла. Песте считал это грехом, но строгость наших судов всегда обратно пропорциональна силе нашей любви, Чума же по-своему любил своего господина. Он знал, что у герцога не было официальной метрессы, он не делал из благородных дам и девиц блудниц, празднуя свои маленькие оргии втайне от всех, в обществе самых доверенных друзей, Дамиано и Тристано. Герцог чтил приличия, что в эту разнузданную эпоху делали немногие.
Чума отправился на поиски Тристано д'Альвеллы и нашёл его в компании придворных в Восточном зале. Начальник тайной службы выяснял что-то у приближенных герцогини, в числе которых была статс-дама герцогини донна Черубина Верджилези. Песте окликнул подеста, а донна Черубина, увидев его, громко прошипела:
— А этот невежа даже не приветствует дам! Вы всё ещё не научились хорошим манерам, синьор клоун? Нашим придворным не мешало бы поучить вас галантности!
Статс-дама ненавидела шута. И было за что. При дворе постоянно вращались юные красотки, сеющие в сердцах придворных смуту и соблазн, были и те, на ком неизменно останавливался похотливый взгляд дворцовых сластолюбцев: фрейлина Джулиана Тибо и жена главного шталмейстера Диана Манзоли, а также молодые подруги-вдовицы Франческа Бартолини и Черубина Верджилези, статс-дамы герцогини. Однако если первые были опытными куртизанками, то Черубина и Франческа — потаскушками-бессребреницами. Последнее обстоятельство привлекало к ним рой поклонников, что сами статс-дамы приписывали своим несомненным женским достоинствам. Их головы были забиты рыцарскими романами и галантными похождениями пылких красавиц Ариосто, кои они принимали за чистую монету. Однажды Чума зло прошёлся по поводу их придури, и герцог нашёл, что шут зарвался. Он с хохотом разрешил донне Черубине Верджилези и её подруге Франческе Бартолини отхлестать Песте за наглость. Фигляр послушно вытащил из сапога кнут и покорно обнажил спину, выразив готовность получить сотню ударов от всех статс-дам и фрейлин, потребовав лишь, чтобы первый удар ему нанесли главная распутница и самая большая дурочка двора. В итоге наглец несколько минут простоял полуголый под яростными взглядами дам, потом, кривляясь, под хохот придворных заявил герцогу, что замёрз ждать наказания. Донна никогда не могла простить этого шуту, нахал Песте же продолжал глумиться над донной Черубиной при каждой встрече, сделав её с подругой главной мишенью своих острот.
Песте положил ладонь на рукоять меча, вынув его на полфута из ножен, и придворные испуганно потеснились к окну. Желающих учить наглого шута учтивости не находилось. Чума ядовито усмехнулся, окинув стоявших презрительным взглядом, и насмешливо проронил:
— Александр Македонский, мадонна, замечал женщин только в том случае, когда у него не было других дел. Эти же господа обращают внимание на дела только в том случае, если не находится под рукой женщин, подходящих для блуда. Что же удивительного, что среди них так трудно найти Александра? Однако дела не ждут. Тристано, тебя зовёт герцог.
— Что за глупости вы несёте, синьор дурак?
Песте снова наградил донну Верджилези ироничной улыбкой.
— Я слышал, что дурак считает дураком всякого, кто рассуждает не так, как он, а умным признает того, кто плодит больше глупостей, чем он сам. Порой умным себя считает и тот, кто вежливо разделяет глупости толпы, но обычно этот дурак выглядит таким же дураком, как и все остальные. В итоге, в этом мире глупцы все, кто глупцами кажутся, и половина тех, кто не кажутся, но боюсь, что вы, мадонна, как раз из первых.
Кривляка исчез из зала, вслед ему снова раздалось злобное шипение донны Черубины, но шут уже ничего не слышал. Он направился к себе, но на лестнице столкнулся с Камиллой ди Монтеорфано, новой фрейлиной герцогини. Она несла в покои госпожи лютню и ноты. Девица была родней епископа Нардуччи и весьма нравилась герцогине Элеоноре скромностью и разумностью, к тому же она была прекрасной лютнисткой — её исполнение спандольетты шут как-то слышал. Камилла обладала, как успел заметить Чума, густыми жгуче-чёрными волосами, обрамлявшими довольно миловидное личико. Многие считали Камиллу самой красивой девицей при дворе, но шут этого не находил. Да, глаза синьорины были необычного нефритового цвета, а плавный изгиб тонких бровей на высоком челе сообщал лицу возвышенное выражение, шея, кою придворные поэты-льстецы называли «лебединой», пожалуй, тоже была недурна. Но те же поэты и Нерона звали полубогом, и Клавдия величали божественным!
Девица, заметив его, вжалась в стену и смиренно ждала, пока он пройдёт мимо, не поднимая глаз от пола. Это раздражало Чуму. Две недели назад, когда девица ещё и десяти дней не провела при дворе, шут, возвращавшийся с вечернего туалета герцога, неожиданно услышал в коридорном пролёте сдавленные крики. В руке Песте сама собой возникла дага, он ринулся вперёд и наткнулся на мужчину, свалившего на лестницу отчаянно отбивавшуюся от него женщину. Отчаяние её показалась Чуме непоказным, он легко отшвырнул насильника вниз по ступеням, но кинжала вслед не метнул: это мог быть и не последний человек в замке, а Грандони не промахивался.