Без семи праведников...
Шрифт:
Портофино усмехнулся.
— Уймись, гаер, — но усмешка быстро исчезла, и инквизитор вздохнул. — Так ведь мало нам Лютера. Сейчас ещё один новый пророк в Женеве объявился, тоже воротит нос от «грешной Церкви», «блудницы-де Вавилонской». И сколь же много в их писаниях фарисейской закваски, ханжества да спесивого чванства: подумать только, они не такие, как эти грешные мытари! Они-то чисты и праведны! У одних Христос любую мерзость снисходительно покрывает, другой утверждает, что Христос умер только за избранных, а тех, кого не избрал к славе Своей, сам обрёк погибели. И если ты избран, то будешь жить сыто и привольно, потому что дары Божьи-де непреложны. Подумать только — за что Христос принял крестную смерть? Чтоб богатые входили в Царство Божие! Чтобы богач, пинавший
Песте усмехнулся.
— Насколько я слышал, это учение создал сын разбогатевшего крестьянина. А ты, Лелио, чей сынок?
— А причём тут моё происхождение? — высокомерно поднял брови инквизитор, — я монах.
— Ты отпрыск гонфалоньера, твой дед — посол Падуи в папской курии, твой папочка — падуанский подеста.
— Ну и что? Ты ещё братцев всех моих вспомни, я в семье восьмой. Это понимания не прибавит. Нет, я готов признать, — он резко вскинул руку к шуту, — да, мы запачкались. Но мы без этих богословствующих крестьян помыться можем. Не надо нам их колючей мочалкой спину до крови тереть. Этот Лысый, Кальвин, вообще безумный. По его фантазиям Бог предопределяет некоторых людей к погибели даже без особых грехов этих людей, а просто чтобы явить на них свою справедливость и вселить в избранных спасительный страх. Но что это за справедливость, раз вас предопределили к погибели без вашей вины? И это тот самый Бог, Который «нас ради человек и нашего ради спасения» вочеловечился и распялся?
— Мне-то, дураку, терять нечего, Лелио, но пытаться понять зигзаги подобного мышления для разумного человека — рисковать головой, — предостерёг дружка шут.
Тот согласно кивнул головой.
Тут слуга мессира ди Грандони пришёл и сообщил хозяину, что постель для гостя готова. Он устроил его в уютной спальне на втором этаже. Когда Даноли, бесконечно уставший за этот долгий день, ушёл спать, шут и инквизитор подвинулись друг другу, их головы сблизились и слова слились с треском дров в камине.
Глава 3,
Альдобрандо проснулся рано, его разбудили колокола трёх церквей, и по окрестностям вместе с их тяжело-бронзовым звучанием разлилось несуетное сияние майского утра. По улицам к дверям мастерских и лавок уже тёк бурливый поток ремесленников и торговцев, чьи голоса перекрывались грохотом телег с провизией. Прохожим и то и дело перегораживали проход мычащие и блеющие стада быков и баранов, которых гнали к воротам бойни. Между пастухами, погонщиками скота, возчиками и сельскими торговцами поминутно вспыхивали ссоры, горячие парни размахивали хлыстами и осыпали друг друга градом проклятий.
После короткого затишья улицы наводнили перекупщики и старьёвщики, мелкие портняжки, торговцы скоропортящейся снедью да зеленщики. Мелькали ручные тележки, плетёные корзины, лотки с разложенным товаром, кто-то, громко бранясь, искал в грязи оброненные монеты, кто-то тыкал в нос проходящим иконки святых. Город заполонили пронзительные крики и повторяемые на все лады возгласы продавцов зелени.
Утром инквизитора в доме не оказалось, шут же сидел у камина в том же чёрном одеянии, что и накануне и, казалось, даже не ложился, хоть и был очень чисто выбрит. Даноли он снова показался непроницаемым — красивая загадочная сущность. Почему он не постигает этого сидящего перед ним человека? Но эта загадка ни в коей мере не тяготила Альдобрандо, лишь занимала. После обеда они вышли в город.
Замок был обитаем не весь. Из расположенных огромным четырёхугольником строений заняты были только три крыла. Первое было местом проживания герцога и тех, кто непосредственно обслуживал его особу, а также солдат его охраны. В другом крыле располагался двор наследника Гвидобальдо и его супруги, а в третьем обитали супруга герцога Элеонора и вдовствующая герцогиня Елизавета.
Герцог был взыскателен. Апартаменты его поражали великолепием: в залах возвышались колонны розового мрамора, стены были украшены росписями, под сводами на цепях висели хрустальные люстры. Из прихожей через двери, украшенные позолоченной резьбой, коридор вёл в парадную спальню, где в потолочной лепнине причудливо смешивались лавровые ветви и мифологические фигуры. Приглушенный свет проникал в помещение через три высоких окна, стены были украшены гербами. Кровать с атласным балдахином стояла на возвышении, спящего герцога от нескромных взглядов скрывали портьеры, тою же тканью были обиты кресла и диваны. К спальне примыкал обширный кабинет, выходивший в уютные апартаменты, где герцог любил уединяться с друзьями. Спал герцог либо в парадной спальне, либо — куда чаще — в кабинете, где в ногах его кровати стояло специальное ложе для Песте, служившего ему ночью собеседником, чтецом и наперсником.
Вставал Дон Франческо Мария около семи, принимал ванну. Покончив с туалетом, отправлялся в часовню на утреннюю мессу, затем возвращался к себе в апартаменты и завтракал. Если после завтрака у него оставалось свободное время, он тратил часы досуга на верховую езду в манеже, потом давал аудиенции должностным лицам.
Сегодня, проводив папского посланника, Франческо Мария был в дурном настроении и встретил вошедших к нему шута и Альдобрандо Даноли мрачным взглядом. Граф отметил, что герцог по-прежнему сохранял изящество сложения, тонкие очертания умного лица и ясность больших карих глаз, но лицо его несколько обрюзгло, тонкий нос с горбинкой придавал чертам что-то жестокое, чего не было в молодости, черты стали твёрже и суше, веки покраснели.
Просьбу вассала герцог выслушал молча. Он не был бессердечен, горе Даноли тронуло его. Но не смягчило. Он поднялся и отошёл к окну, и Альдобрандо сделал несколько шагов к повелителю.
— Я так понял, граф, что вам нет смысла оставаться в миру? Нет смысла жить? — Глаза Дона Франческо Марии странно замерцали.
— Я объяснил моему господину причины…
Герцог устало потёр лоб рукой. В нём вдруг проступило такое утомление, что сердце Альдобрандо Даноли сжалось. Он понял, что дни герцога подлинно сочтены.
— Я нахожу ваше решение ошибочным, Даноли. Ситуация непредсказуема. Любое мелкое событие может нарушить хрупкое сложившееся равновесие, и мне понадобятся верные люди. Тем более, люди, не дорожащие жизнью, — с тонкой улыбкой проронил он. — Сколько вам лет?
— Сорок четыре, мой герцог.
— Отложите ваше намерение. Бог примет вас и позже, а сейчас вы нужны мне. Я не хочу принуждать, — снова бросил он взгляд на Даноли, — я прошу.
Альдобрандо преклонил колено и склонил голову. Просьба герцога была приказанием, и Даноли вынужден был повиноваться. Это было совсем не то, чего он ожидал и чего хотел, и меняло все его планы. Грациано ди Грандони, который, едва появившись на пороге замка, снова онемел и общался жестами, которые, правда, были красноречивее любых слов, выйдя следом за ним из апартаментов властителя, указал ему рукой на арочный пролёт коридора. У крайней двери справа шут остановился и протянул Альдобрандо ключ, покрытый зеленоватой патиной. Стало быть, ему было предписано остаться в замке. Даноли растерялся, но Чума уже вложил ему в руку ключ и растаял в сумрачном портале.
Комнаты Альдобрандо были уютны и чисто убраны. Около часа он просидел у камина, размышляя над странным поворотом своей судьбы. Даноли не хотел здесь оставаться: суета двора всегда претила ему, он не искал ни милостей, ни привилегий, ему не нужны были ни фавор, ни награды. Зачем он здесь?
Когда Альдобрандо ночевал в доме Грандони, ему под утро неожиданно приснился удивительный сон. Он был один в какой-то пещере или подобии склепа. Отделённый от мира и уединённый, он спал в этом сне в белом гробу, и не было для него лучшего места, чем мягкий шёлк гробовых покровов, нежных, как облака. Там не было ничего, кроме тишины и покоя, и Даноли счёл этот сон либо предчувствием смерти, либо того, что получит разрешение удалиться в монастырь. И вот…