Без семи праведников...
Шрифт:
Неожиданно у него в голове пронеслись какие-то молниеносные помыслы, нечитаемые и смутные, потом муть рассеялась, и Альдобрандо понял, что именно Грациано ди Грандони через Портофино известил герцога, чтобы тот не отпускал его. Но дальше понимание не простиралось — гасло. Даноли поднялся и направился к ди Грандони. Даже если шут солжёт — ничего, ложь порой красноречивей правды. Альдобрандо не знал, где апартаменты Грациано, но полагал, что они рядом с герцогской опочивальней, двинулся туда и остановился на широком пролёте, ведущем в Зал приёмов. Тот был окружён по второму этажу мраморной верандой с балюстрадой, и Альдобрандо попал на неё. В зале под потолком на бронзовых цепях висели витые люстры, потолок затейливо расписан и, разглядывая его, Даноли пытался вспомнить, как попасть в то крыло, что занимал герцог.
Размышления его были внезапно прерваны. В глазах Альдобрандо помутилось, стеснилось дыхание, но когда оно выровнялось, а взгляд прояснился, — на цепях люстр под потолком гроздьями нависали всё те же омерзительные существа, что уже примерещились ему в Сант'ипполито — остроухие, с длинными кошачьими зрачками зеркальных глаз. Проклятые твари теперь не пели, но шипели, подобно змеям, отчётливо и внятно: «Sanguis vitiosus, sanguis putridus…» «Испорченная кровь, гнилая кровь…» — и раскачивались на цепях люстр, как на качелях.
Альдобрандо схватился заледеневшими руками за мраморные перила и без сил опустился на колени. Господи Иисусе, Сыне Божий, да что же это? Он снова поднял голову к потолку, но теперь цепи были пусты. Всё, на что хватило, несчастного — с трудом поднявшись, доползти до скамьи в нише. Отсюда он был никому не видим. Откинувшись к стене, Даноли застонал, тихо и горестно, как ребёнок.
Первое видение он ещё мог бы счесть случайным, болезненным следствием усталости, искажением души, потерявшей все. Последние два дня были спокойны, и хотя по временам ему что-то мерещилось, он всем напряжением души и усилиями ума убеждал себя в противном. Но сейчас горькая истина тупой болью проникла в него — он сходит с ума, его разум теряет себя… Теряет? Как бы не так! Сейчас, когда дурной фантом миновал, Даноли мыслил с пугающей чёткостью. Но разве у него есть опыт сумасшествия? Разве он знает, как сходят с ума? Быть может, это и есть ступени той лестницы, что ведут в пропасть безумия, в бездну помешательства?
Да, он, конечно же, ненормален. С того жуткого дня, точнее, вечера, когда он осознал гибель близких и своё одиночество, он больше не вспоминал ни детей, ни Джиневру. Из него ушли чувства, память, сама жизнь, но он продолжал это бытие, и не ощущал его пустоты, ни разу не помыслил о самоубийстве, ни к чему не прилепляясь мыслью и, тем не менее, ощущая свою душу наполненной. Ужасы приходящих видений изнуряли и изматывали, лишали сил, но не затрагивали ни души, ни ума.
Теперь Даноли всерьёз задумался о своём сне. Ему послано искушение — издёвка дьявола, но это не кара за его грехи и не испытание на прочность. Это предсмертный искус, понял он. Ему надлежит что-то сделать. Но что? Ведь сатана прав: в дьявольских видениях нужное никогда не поймёшь, понятое же окажется ненужным. Альдобрандо ничего и не понимал. Он давно был мёртв для мира. В нём не было уже ничего своего. «Затем, что цена одной спасённой души превышает цену всего мира…» Он сам должен спасти кого-то? Но что он — обессилевший на потерях и скорбях, может дать другому?
Между тем постепенно в зале стали проступать звуки, где-то прошаркали шаги, послышались шорохи и стуки, и зал стал наполняться голосами. Камердинеры разожгли камины, зашуршали дамские платья, зазвучали приветствия. Придворные собирались к вечернему приёму у герцога.
За колонной раздался высокий писклявый голос, и Альдобрандо, повернувшись, увидел жеманного щёголя с одутловатой пухленькой физиономией, выступавшей из воротника — вороха накрахмаленных кружев. Тот говорил с толстым Антонио Фаттинанти, который уже покинул философский кружок «перипатетиков» и теперь, набросив на плечи парадный плащ, шёл в зал Приёмов. Альдобрандо прислушался. «Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, что тут нечисто, Антонио, — игриво усмехался пухленький. — Шарахаться от женщин! Я уверен, что секрет следует искать среди дружков нашего гаера». Фаттинанти, как знал Даноли, принадлежал к тем людям, которые неизменно интересуются только собственными делами, даже когда обстоятельства вынуждают их вмешиваться в чужие. Тон его был холоден, отчуждён и равнодушен. «Какие дружки, Энцо? Д'Альвелла и Тронти, что ли? Нашли гоморян да содомлян! Он и у герцога ночует через две ночи на третью, так что же? И герцог мужеложник, что ли?» «Ну что вы?! — щёголь испуганно заморгал. — Конечно же, нет. Я говорю о тех дружках кривляки, кто делят с ним не фавор, но стол и подчас кров…» Фаттинанти пожал плечами. «Его дружок Бениамино, эскулап, примерный семьянин, его приятель Росси — старик… о! — ухмыльнулся Антонио, — я и забыл! Есть же у него и дружок закадычный! И я замечал, кстати, тот, как про содомитов услышит, так просто возбуждается, глаза горят, ногти в ладони впиваются, носяра вытягивается…» «Ну, вот видите! — в ликовании воскликнул пухленький, — чего же тут не понять-то?» «Да, он в доме Песте и ночует частенько. Но, Лоренцо, право, неужели вы готовы обвинить… нет, это безумие. Я-то полагал, собеседник, сотрапезник… ну, собутыльник…» «И кто его любовник?» — франт трепетал от любопытства, уже предвкушая новую придворную сплетню. «Да падуанец этот одержимый, Аурелиано Портофино! Инквизитор наш». Пыл франта мгновенно угас. Зато пыл Антонио возрос обратно пропорционально. «Надо спросить Портофино, нет ли вправду у него склонностей-то содомских? Он их жжёт, правда, как я заметил, с неким даже остервенением, но, может, просто по долгу службы? Я выскажу ему ваше предположение и уточню…» «Моё предположение? — щёголь был ошарашен. — Какое ещё предположение? Помилуйте, что за вздор, никаких предположений…»
Сплетник исчез, после чего Фаттинанти смог передохнуть от инсинуаций навязчивого болтуна, спуститься вниз по лестнице и, устроившись у камина, предаться сладостным мыслям о необходимости новых капиталовложений в земельные участки — тому, что его подлинно занимало.
Даноли удивило, что Грандони является объектом такого любопытства и сплетен, он понял, что шута подозревают при дворе в мерзейших склонностях мужеложников. Самому Альдобрандо ничего подобного не показалось, и слова Антонио ди Фаттинанти свидетельствовали, что далеко не все в замке разделяют подобное мнение. Но размышления, вызванные услышанным разговором, быстро погасли, снова выдавленные воспоминанием о дурном видении. О какой крови говорили эти жуткие существа, откуда кровь, какая кровь?
За спиной Даноли на боковой лестнице снова кто-то прошёл, и мгновение спустя на балюстраде показался Песте. Теперь он был одет в дублет тёмно-коричневого, очень дорогого венецианского бархата, оттенявшего его бледность. Белый воротник камичи, стянутый шнуровкой, подчёркивал фарфоровые белки глаз шута и его белоснежные зубы. Альдобрандо невольно залюбовался необычной красотой этого человека, красотой большого и утончённого ума, проступавшего потаённым блеском огромных глаз и тонкой улыбкой. Вспомнив разговор сенешаля с придворным модником и, глядя в эти бездонные глаза, Альдобрандо подумал, что наговорённое неизвестным ему Лоренцо — вздор. Пред ним стоял аскет и философ. И он тоже… Он тоже сказал о бесовских временах.
Шут, увидев Альдобрандо, выразил удивление, — но только мимикой. Даноли же совсем позабыл о своём намерении спросить, зачем Чуме понадобилось, чтобы он остался в замке, при этом ему не хотелось привлекать внимание Грандони к своей слабости. Он постарался взять себя в руки и поднялся. Оба подошли к перилам балюстрады.
Зал внизу наполнился придворными, которые группами расположились у каминов, между девицами сновали несколько мужчин, разодетых с дурной роскошью. Один, тот самый щёголь, выряженный в джубоне и штаны светлого шелка, которого Альдобрандо только что видел в компании Антонио Фаттинанти, читал девицам стихи по листу, второй, лысый и полный, в лиловом албанском тюрбане, смотрел на него с видом кислым и недоброжелательным. «Кто это щёголь?», осторожно спросил Даноли шута.
Песте удивлённо поглядел на Альдобрандо, но охотно пояснил, что это стихоплёт, легко несущий нелёгкое бремя своей поэтической славы, тонко чувствующая душа, Лоренцо Витино.
— У него тысячи стихов, посвящённых прекрасным дамам, и всё особы поименованы. Подозреваю, что он работает по святцам, — подмигнул Чума. — В каждом его опусе — упоминание о ночном свидании. Если верить этим виршам — наш поэт пропахал своим мужским плугом Рим, Феррару, Падую, Верону и Мантую, Миланское герцогство, Пьемонт, Тоскану и всё Неаполитанское королевство. А как свежо и волнующе звучат его строки! Там и «сладкая нега», и «сень алькова», и «души томление», и «пыл юности», и «мрак погоста…» Я едва не рыдал, читая, — комедиант вынул белоснежный платок и приложил его к глазам, стирая невыступившую на них слезу.
— А рядом с ним кто?
— С фиолетовым горшком на голове? — издевательски уточнил шут. — Это Антонелло Фаверо, тоже личность творческая. Из-за вечного двуличия прослыл даже многогранным. Говорят, заплатил пятьдесят дукатов за университетскую степень магистра каких-то там таинственных наук. А недавно Портофино поймал его на наглой лжи, — наябедничал шут. — Негодяй бессовестно распространял слухи о том, что его новый роман подвергается преследованиям инквизиции! Каково, а?
— Но… зачем? — недоуменно вопросил Даноли.