Без вести пропавший
Шрифт:
Обедать Афанасьева пригласили в офицерский клуб и там снова гостеприимно угощали, опять говорили любезности и комплименты. Несколько раз снимали на память и дарили свои карточки. Много смеялись, дружески хлопали по плечу, приглашали приезжать в гости после войны. Картрайт в шутку пожаловался на хрипоту — так много пришлось ему говорить в качестве переводчика. Вечером, не слушая возражений, Афанасьева затащили в офицерское кафе. Здесь веселье стало еще более бурным. В кафе были не только военные: были штатские мужчины, были разряженные женщины. Между столиками танцевали, подпевая оркестру. Когда смолкал джаз и все рассаживались по местам, на эстраду выходили артисты. Трещали аплодисменты, звенели бокалы, слышался смех. Изобилие вин всевозможных марок, шелк и бархат платьев, обнаженные женские плечи — войны здесь не чувствовалось. Все это — и люди, и обстановка — совсем не походило на суровую сдержанность ближних тылов нашей армии.
Сперва Афанасьев жил в скромном номере гостиницы. На третий день поутру Картрайт радостно сообщил, что нашел наконец уютную квартиру «для дорогого русского гостя».
— Зачем мне квартира? — удивился Афанасьев. — На двое-трое суток. Не стоит.
Картрайт фамильярно хлопнул его по плечу.
— Очень стоит, дружище! А вдруг задержитесь. Да и удобнее вам будет… Кроме того, так распорядился майор. Собирайтесь, поехали.
Пришлось согласиться.
Афанасьев поселился в покинутой владельцами вилле, прятавшейся в тенистом саду. Вилла называлась «Под каштанами» и, по-видимому, принадлежала богатым людям. Война пощадила здание, сохранился и сад, и фонтан, и массивная узорчатая решетка. Но мебель и утварь были разграблены — Афанасьев заметил это с первого взгляда. Отведенные ему комнаты — столовую и спальню — наспех обставили случайными вещами, взятыми с какого-то склада.
— Изрядно здесь потрудились прежние жильцы. Все растащили, дьяволы, — ворчал Картрайт, помогая Афанасьеву расположиться в новом жилище.
Вместе с Афанасьевым, на кухне виллы поселился угрюмый солдат с черной повязкой на глазу. Солдат прислуживал Афанасьеву так усердно и назойливо, что скорее походил на заботливую няньку, нежели на денщика. А временами казался сторожем, зорко следящим за своим поднадзорным. Солдат ни слова не понимал по-русски, изъясняться с ним приходилось жестами и немногими, уже заученными, английскими словами.
Картрайт вел себя как человек, встретивший друга после долгой разлуки. Он не расставался с Афанасьевым с утра до ночи и как будто позабыл свои служебные обязанности.
— Мне поручили развлекать вас. Я выполняю приказ, — смеялся он, отвечая на прямой вопрос Афанасьева. — Но это самый приятный приказ за всю мою службу. Вы мне очень симпатичны. Догадайтесь, чем вы мне понравились?
— Чем? — полюбопытствовал Афанасьев.
Американец стал необычно серьезен.
— Вашим прямодушием, — тепло ответил он. — Я тоже прямодушный и простой человек. Верю людям и сам не хитрю. У нас с вами сходство.
«Нет, ты не простой, — подумал Афанасьев. — А какой ты — не разберу… Прямодушие… вера в людей. Значит и он заметил. Эх, и поганый характер у меня…»
После переезда на виллу жизнь Афанасьева изменилась. Почти неощутимо вокруг него создалась словно незримая изгородь, обособившая его от окружающего. С солдатами он почти не встречался; в офицерский клуб и кафе его больше не приглашали. Обедал и ужинал он дома, иногда один, а чаще с Картрайтом. Выходили они из дому обычно вместе.
Афанасьев подивился перемене, чуть-чуть поскучал, но в душе обрадовался. Не лежало, ох как не лежало сердце к веселью, покуда шла война.
Много времени Афанасьев проводил у радиоприемника. Слушал московские передачи, будто музыкой упивался родной речью. Оставаясь в одиночестве — ранним утром и перед сном — читал. Картрайт раздобыл русские книги, и Афанасьев жадно тянулся к ним. На фронте мало удавалось читать, а русские буквы, русские слова просто радовали глаз.
Картрайт добросовестно старался занять и развлечь гостя. В один из первых дней он заявил, что хочет научить своего друга карточным играм — покеру, бриджу и другим. А когда тот научится — соберется небольшая компания и они будут чудесно проводить время. Разбросав по столу роскошные атласные карты, Картрайт соблазнительно расписывал прелести карточной игры. Из любопытства Афанасьев просмотрел карты (уж больно хороши), но учиться отказался.
— В «дурака» можно, от скуки, — сказал он. — А азарт мне чужд и непонятен.
— Вот как, — разочарованно протянул Картрайт, и так сильно перегнул карту, что она едва не сломалась. — Уж будто в России совсем не играют в карты?
— Не знаю, — честно признался Афанасьев. — Никогда не интересовался.
— Напрасно, — раздраженно сказал Картрайт. — Вы много потеряли.
Он задумался, глядя на разбросанные карты, сплетая и расплетая над столом тонкие пальцы с наманикюренными ногтями.
— Напрасно, — повторил он, еле выцеживая звуки из сжатых губ. — Напрасно. Как можно жить без игры — не понимаю. Игра, риск — дело, достойное мужчины… — Он фальшиво рассмеялся, маскируя недовольство. — Вся наша жизнь — игра! Как будто так говорит Герман в вашей чудесной «Пиковой даме»?
— Не совсем, но почти, — согласился Афанасьев. — Но Герман — игрок.
— Игрок, — задумчиво и почти нежно произнес Картрайт. — Игрок… да… — Он тряхнул головой и стал собирать карты. — А вы любите музыку? Любите вашего Чайковского?
И Картрайт заговорил о музыке, стараясь замять предыдущий разговор. Афанасьев охотно поддержал тему. Музыку он любил, слух имел хороший и сам недурно играл на баяне. Конечно, он любит Чайковского. И Глинку, и русские песни, и музыку советских композиторов. А разве в Америке знают русских музыкантов?
Картрайт улыбнулся и, словно щеголяя познаниями, стал перечислять произведения Чайковского и Рахманинова. Он знает и любит этих композиторов. Так он говорил. Афанасьев верил и конфузился. «А я не могу назвать ни одного их музыканта… Досадно…» Откуда взялась досада, он не знал.
— Где вы так здорово научились по-русски? — грубовато спросил он. — И откуда вы знаете нашу культуру?
— О… о… Я не исключение, — томно протянул Картрайт. — Многие американцы во время войны изучали русский язык — язык великой нации. И русскую музыку и русскую литературу… — Он приспустил веки и посмотрел на Афанасьева глазами-щелочками. — Мы не прочь позаимствовать чужую культуру. Особенно более высокую, чем наша. Я говорю искренне, не примите за комплимент!
Впервые, не то в тоне, не то в словах собеседника Афанасьеву почудилась фальшь. Но только на мгновение. Он тотчас отогнал эту мысль. «Вздор. Зачем ему лгать?.. Он не плохой мужик, этот Картрайт, право не плохой…»