Без вести...
Шрифт:
— А цены разве без его ведома устанавливают? — осторожно спросила Хильда.
— Что, цены? — Гельмут растерялся, не находя ответа. — Нет, не он. Это круппы, клекнеры и ханиэли, они, только они.
— Ты сейчас как коммунист рассуждаешь, — засмеялась Хильда.
— Но-но, прямо уж коммунист... Я же понимаю: нам нужна армия, чтобы отомстить русским, а это стоит не дешево...
— Как же нам быть дальше? — спросила Хильда, прислонив голову к его плечу.
— Продать землю, хозяйство, купить домик в Регенсбурге и там жить
— Кто же купит землю, если от нее одни убытки?
— Все земли в окрестности скупило командование американских войск. Они хорошо платят. Молю бога, чтобы и наш участок взяли.
— Чего же мы будем делать в Регенсбурге?
— Живут же люди... На год-два у нас хватит. Работу найдем.
В комнату вбежала Грета, рыжеволосая, худенькая и голенастая девочка. Поцеловала отца, мать.
Фрау Хильда посадила девочку к себе на колени и спросила:
— Скажи, Грета, ты хочешь жить в городе?
— Хочу. А в каком?
— В Регенсбурге. Купим домик на берегу Дуная, с садом... хорошо? Только ты этим русским пока ничего не говори.
— Русским свиньям, да?
— Грета, зачем ты так...
— Правильно она говорит, — вмешался отец. — Только так их можно называть.
— Ну довольно, Гельмут. Грета, ты поняла, чтобы никому ни слова о нашем разговоре. Иди, побегай.
В это самое время Сергей и Люся тоже ломали голову над вопросами своей жизни.
Уже две весны прожили Пронькины в этом доме. Подавленные тяжелой борьбой за свою жалкую долю, они научились терпеть и молчать, но не смирились. Бессонными ночами, в редкие дни отдыха Сергей и Люся думали, мечтали, искали пути к своему счастью, надеялись на чудо, которое может принести им избавление. И когда у них родилась дочь, назвали ее Надеждой.
Воскресенье. Хозяин разрешил им отдохнуть. У Люси всегда находились дела по дому: постирать, заштопать, сготовить обед. Сергей такие дни полностью отдавал дочери. Полная, голубоглазая Наденька начинала ходить, смешно переставляя ножки, шлепалась, ушибалась.
Сергей брал ее на руки, она вырывалась.
— Пусти ты ее, Сережа, не держи.
— Да она и так вся в синяках...
— Ничего с ней не станется, крепче будет.
Отец отпускал...
— Слушай, Сережа, ты не говорил с Гельмутом? Жить совсем невозможно, все дорого, может, прибавит немного?
— Говорил... Он меня опять оскорбил по-всякому: из-за вас, русских варваров, кричит, я всего лишился: сыновей, хозяйства. Вы хотите совсем сожрать меня, да?
— И крепостные так не жили, Сергей, как мы с тобой. Что хочет, то и делает, никакой управы на него нет. Наорет, оскорбит и сошлется на фрау Хильду. Она тоже штучка хорошая, но он, пожалуй, почище... Гады, сами начали войну, а теперь русские виноваты.
— Хозяйство потерял, сыновей... А кто вернет нам нашу молодость?
— Мне кажется, — проговорила Люся, — у него дела плохи.
— Это точно. Раз начал психовать, значит — доход упал... Надо нам что-то предпринимать, Люсенька, у нас же ребенок...
— Сереженька, послушай меня... Давай уедем домой. Я согласна хоть в Сибирь, хоть на Колыму, только бы не здесь.
— Что ж, — ответил Сергей после длительных раздумий. — Попытаемся... С чего начать, не знаю...
— Я думаю, надо поехать в Мюнхен...
Чувствовалось, что Люся не одну ночь ломала голову над этим вопросом.
— Остановишься у Иннокентия, он человек добрый, поможет.
— Он-то помог бы...
— Говорят, он связался с «солидаристами», может, через них чего...
— Эта братия та...
— А чего Иннокентий подался к ним?
— Так надо, говорит.
— Может, и правда. Человек он образованный, честный, врать не станет... Сережа, а если прямо к представителю, как его? Ну, кто самый главный над нами?
— Верховный комиссар ООН по делам беженцев...
— В Мюнхене, я слышала, есть представитель верховного комиссара... Может, к нему?
— Ой, Люська, страшно. Это ведь тигру в пасть надо лезть. Боюсь, как бы хуже не было.
— Ты же только спросишь, и все.
Сергей стукнул кулаком по столу, точно ставя печать на принятое решение.
Из положения, в котором оказались Пронькины, возвращение на родину было единственным выходом.
Сергей долго ходил по незнакомому городу, в поисках представителя верховного комиссара по делам беженцев. В Мюнхене он был до этого всего один раз, приезжал вместе с Шиммелем по его хозяйским делам, совсем не знал города.
Наконец, когда была утрачена последняя надежда найти злополучного «представителя», Пронькину повезло. В пивном баре он встретил русского горемыку, который объяснил, куда ему идти.
Сергей пошел. Его встретила молодая женщина со светло-сиреневыми крашеными волосами и темно-сиреневыми губами. Из длинных объяснений с «сиреневой» женщиной он с трудом понял, что господин начальник у себя, что принимает он только в утренние часы. Тратить лишние сутки Сергей не мог, стал умолять, объяснил, что приехал почти за двести километров. Женщина вдруг улыбнулась, велела подождать.
Его приняли. В огромном кабинете оказался высокий блондин, лет тридцати, худой и по-военному подтянутый. Он заговорил с Сергеем на чистейшем русском языке.
Пронькин коротко рассказал о себе, поведал о деле, которое привело его сюда.
— Дальше жить здесь стало невозможным, — сказал Сергей, — мы решили вернуться на родину.
— Но вы, очевидно, ошиблись адресом, господин Пронькин, аппарат верховного комиссара по делам беженцев не занимается вопросами репатриации «перемещенных лиц». Мы учитываем желания беженцев, в меру наших возможностей, помогаем в трудоустройстве, но поощрять репатриацию не можем: это не входит в нашу компетенцию.