Без вести...
Шрифт:
Может быть, страшное будет потом, дома?..
Иннокентий стоял на верхней палубе теплохода... Прощайте, нью-йоркские небоскребы, прощай, статуя Свободы! Большое воспоминание, большое впечатление... И все-таки, разлука с Эллой куда страшней. С Америкой-то расставаться вовсе просто.
Элла не сделала ему больше ни одного упрека. Иннокентий не мог вспоминать без волнения ее неумелые и жадные ласки.
Ну, а Леонтий Архипович? Он в душе, конечно, рад, что Элла осталась с ним... Обиделся, правда, что Иннокентий отказался от заработка за много месяцев, взял только на дорожные расходы.
Каргапольцев забился куда-то в дальний угол, отдался своим мыслям: обдумывал минувшие события, критически оценивал свои промахи и ошибки, вроде как разглядывал тех, с кем сталкивала жизнь. На пятый день ему захотелось представить встречу с близкими людьми после долгой разлуки.
Вот бы такой телевизионный аппарат соорудить, — думал он, — настроил на Кабанск — увидел отца, мать, Гутю; поймал ферму мистера Хитта — взглянул на Эллу...
Иннокентий грустно улыбнулся, жаль, невозможно...
А если вдруг чудо, что он увидел бы?
...В маленьком доме на берегу Кабани — пожилая женщина. Старое лицо освещено радостью.
— Ой, девка, не говори... Сколько слез пролила, сынок-то отыскался. Кеша нашелся... Сперва у германцев в плену, потом за моря уехал, за океаны. Вишь, совесть свою не мог побороть... Отец-то не дождался. Недавно сорок ден справила.
— А куда же он теперь? В город, однако, подастся?
— Не, чего ты... Теперь не отпущу. Председатель обрадовался: зоотехник ему, вишь, нужен...
А вот во Владивостоке... Немолодая, но еще красивая женщина делилась со своей подругой:
— Да, правду говорят: жизнь прожить — не поле перейти. И плохое, и хорошее, всякое было. Вот, про себя скажу. Думала, не расстанусь с Байкалом. И в институт рыбный пошла, чтоб всю жизнь служить нашему славному морю. А застряла тут...
— А первую любовь помнишь, Гутя?
— Разве забудешь? Кешу любила. Сильный, совестливый... Десять лет ждала. Летчиком был, должно, сгорел с самолетом. — Она застеснялась. — Поженились мы под байкальской лиственницей... Чуяло мое сердце, война, конец любви. Сына я хотела.
— Ну?
— Был сын... Не сохранила... Война, трудно было. А теперь дочке вот четвертый год.
— А если Кеша вернется?
— Нет, не надо, не хочу. У меня семья...
А то появилась бы вдруг Беспаловка. А в ней радостная встреча Николая Огаркова и Людмилы Пронькиной.
— Коленька! Ты с неба, что ли, свалился?
— Со дна морского возник.
— И давно?
— Ты, что же, Люсенька, газет не читаешь? Мой портрет был в «Литературной газете»... Теперь будто второй раз родился. А те годы — собачья жизнь!
А вот еще кадр: перед распятием Христа склонилась женщина. Из-под черного покрывала выступили острые плечи. Синие круги вокруг глаз, бледная кожа... Даже возраст трудно определить. Это Эльза. Что было у нее после Германии? Работница кофейных плантаций, посудница в грязном кафе, уборщица в церкви... Наконец, ушла в монастырь.
Вот и особняк на Цеппелин-аллее. Мистер Кларк осторожным прикосновением приглаживает усики. Это верная примета, что Кларк еле сдерживает себя.
— Господин Гаремский, вы и ваши коллеги по «Народно-трудовому союзу» более десяти лет водите нас за нос.
...Ничего этого, понятно, не увидел и не знал Каргапольцев. Он торопил приближение момента встречи с родными, терзался сомнениями, все вглядывался в свою судьбу.
Но вот поезд пересек советско-финскую границу, остановился на маленькой станции.
Иннокентий выскочил из вагона и бросился на росистую траву, распластал руки, как бы обнимая родную землю:
— Здравствуй, земля отчая! Не отвергни!