Без воды
Шрифт:
Это из-за тебя меня схватили и вытащили на середину палубы, устроив немыслимый гвалт. Они все разом орали: «Кто это у нас тут шляется?», «А ну выкладывай немедленно все, что успел стащить! Выкладывай, выкладывай!» – хотя тогда, насколько я понимаю, мне вряд ли было ясно, что именно они орут, поскольку это был то ли турецкий язык, то ли арабский. В темноте они выглядели всего лишь тенями, но намерения их были очевидны: им хотелось как следует проучить наглого маленького воришку и отобрать у него украденное, что было совсем нетрудно, ведь их все-таки было четверо на одного. Они принялись меня обыскивать, и вся добыча Хобба прямо-таки запела у меня в карманах. Мне самому украденные мною вещи казались какими-то непонятными, ненужными. Я изо всех сил ударил головой в живот того из матросов, что стоял
На следующий день я, надев так и не успевшую до конца высохнуть одежду, заглянул в пивную, и надо же было такому случиться, чтобы полуденный ливень загнал туда же тех троих матросов. Их появление страшно развеселило присутствующих, потому что они были в узких штанах, более всего похожих на кальсоны, и в фесках. Но я-то их сразу узнал, тем более у одного на носу красовался поставленный мной синяк. Практически такой же красовался и на моем собственном носу, разве что чуть повыше – в общем, любому сразу стало бы ясно, что эти два парня подрались и как следует друг другу врезали. Короче, те матросы вошли и уселись за стол у той стены, что выходила на пляж. В общем, я здорово влип, а ведь мне хотелось всего лишь спрятаться от дождя и немного согреться. Ну, может, еще украсть что-нибудь на завтрак. Но теперь я был вынужден ждать. Тогда на темной палубе мои пленители показались мне громадными. Зато теперь уж я их как следует разглядел и убедился, что даже мой главный противник, которому я нос расшиб, еще совсем молодой парень и очень привлекательный, такой тонкий, изящный. Меня он заметил далеко не сразу, а когда заметил, то улыбнулся. Но остальным так и не сказал, чего это он улыбается.
Через некоторое время он встал, подошел к стойке, под которой я прятался, и очень тихо, чтобы его слова полностью заглушал царивший в зале шум, окликнул:
– Эй, воришка!
Я сердито прошипел, что никакой я не воришка и впредь не потерплю, чтобы меня так называли, тем более такой сукин сын, как он, да еще и вырядившийся в какую-то дурацкую шапчонку. Он молча все это выслушал, а на меня даже и не глядел. Стоял себе спокойно и руки по швам опустил. А потом сказал вполголоса:
– Ты украл одну вещь, очень для меня ценную. Может, в здешнем мире со всеми его богатствами и золотыми приисками это кому-то и чепухой покажется, но мне эта вещь дороже всего на свете.
Да, Берк, я понимаю: я вполне сознательно приукрашиваю свой рассказ. Ведь он тогда едва мог два-три предложения составить на своем убогом английском, да и то с трудом, что создавало-таки определенные препятствия в нашем с ним общении, к тому же ему приходилось стоять, буквально застыв, чтобы меня никто под стойкой не обнаружил, а не объяснять мне с помощью яростной жестикуляции и прочих знаков, что именно ему от меня нужно. Тем более у него на родине вообще жестикулировать было принято. И все-таки мы сумели друг друга понять – то есть я догадался: он понимает, что его nazar у меня, но я непременно буду это отрицать.
– Ты знаешь, – сказал он, – в доме моей матери тому, кто совершил некий проступок, три раза давался шанс все самому исправить, прежде чем последует наказание. Я сейчас прямо-таки вижу, что ее mati [18] прожигает дыру в твоем кармане, и потому предлагаю тебе три возможности исправить то зло, которое ты мне причинил.
– Надо же, какое великодушие! – буркнул я.
– Так. Как насчет второй возможности?
Я так и взвился:
– Как это второй? А где же первая?
18
Mati (турецк.) – «мертвый».
– Первая была еще прошлой ночью, – сказал он, наконец-то совсем повернувшись ко мне и загибая пальцы. – Прошлой ночью, когда мы тебя поймали, у тебя была возможность вернуть мне украденное, но ты ею не воспользовался. Так что сейчас даю тебе вторую возможность это сделать. Ну, что скажешь?
– Почему
– Ну, ладно. – Он загнул второй палец. – Тогда у тебя остается только третий, последний шанс. И если до следующей нашей с тобой встречи ты не вернешь мне мой mati, я его непременно сам у тебя отберу, а заодно и всю морду тебе порежу.
– Ах, боже мой! Неужели, мистер, твоя мать именно так тебя за проступки наказывала?
Однако мой издевательский тон ничуть на него не подействовал; даже улыбка его ни капельки не изменилась – жутковатая это была улыбка, одновременно и приветливая, и смертельно опасная; да и его широко расставленные глаза светились каким-то странным светом.
– Нет, конечно, – сказал он все с той же улыбкой. – Только она ведь все-таки была моей матерью.
Звали его, как я впоследствии узнал, Хаджи Али – хотя моряки, вместе с которыми он приплыл сюда откуда-то из Леванта, давно оставили попытки правильно произнести его имя и переделали его в Хай Джолли [19] , а потом и просто в Джолли. Шутка, конечно, потому что весельчаком он уж точно не был; это был задумчивый и красивый сирийский турок с весьма стойким характером и вечной улыбкой на лице, вот только улыбка эта почти никогда не была искренней. Прозвище Джолли к нему прилипло – хотя иногда точно так же называли людей, не имевших с ним ничего общего, и от этого мне, например, казалось, что он какой-то особенный, потому что его одновременно можно увидеть как бы в двух местах сразу. И потом, людям нравилось, как легко и приятно это прозвище произносить; это, по-моему, им нравилось гораздо больше, чем сам человек, носивший такое прозвище.
19
Hi Jolly (англ.) – «Привет, весельчак».
Еще тогда по нему сразу было видно, что дружбу с ним завести практически невозможно, потому что цена такой дружбы непомерно высока. Да, уж он-то себе цену знал. Чем еще можно было бы объяснить, что я стал охотно выполнять то одно его поручение, то другое, да так никуда и не двинулся из Индианолы? В первый день мне удалось всего раза два на него посмотреть: сперва на скотопрогонном дворе, где он осуществлял что-то вроде инспекции, а потом еще раз на конюшне – они там спорили с Гансом Верцем насчет стоимости сена. Мой бывший противник с таким же, как у меня, синяком на носу меня, разумеется, не заметил – хотя это, пожалуй, и противоречило моему желанию продемонстрировать ему, что я нисколько его не боюсь. А Хобб все продолжал подначивать меня, требуя, чтобы я хоть что-нибудь снова у него украл. Всю ночь я с этим Хоббом сражался; больше всего ему хотелось заполучить феску Джолли, или его пуговицы, или хотя бы его туфли, причем прямо с ноги; я возражал, говоря, что нам о нем ничего не известно, мало ли каков был его жизненный путь, так что не стоит, пожалуй, искушать судьбу в третий раз, ведь первые два шанса мы уже использовали.
К рассвету я уговорил себя, что пора сматывать удочки. Признаваться в своих преступлениях мне не хотелось. Но не хотелось также, чтобы мне – как было обещано – подбородок напрочь отрезали, хотя подобная угроза и была слишком абсурдной, чтобы оказаться реальной. Вообще-то мне хотелось отправиться на юг и добраться до границы. И я, возможно, сумел бы это сделать – кто знает? Однако – нет, ты только представь себе, Берк! – некое странное сентиментальное чувство, возникшее в моей душе при виде фальшивых фронтонов спящей Индианолы, повлекло меня через весь город, и я, бредя в последний раз, как мне казалось, по пустынной главной улице, столкнулся с тем единственным человеком, который не спал в столь поздний час: с оборванным старомодным старичком, явно местным, явно направлявшимся домой, но прервавшим свой путь из-за чего-то, замеченного им далеко в море. Когда я с ним поравнялся, он, повернувшись ко мне, попросил: