Без ярлыков. Женский взгляд на лидерство и успех

Шике Морин

Я была старшей дочерью: это накладывало нелегкую обязанность быть лучшей и в то же время убеждало, что я по умолчанию имею больше прав. Вероятно, виноваты моя социальная неловкость или физическая неуклюжесть, а может, дело просто в обыкновенном детском соперничестве, но я была далеко не идеальной сестрой. С Сюзанной, на три года младше меня, мы часто ссорились: обычно я злилась на нее за то, что она «все за мной повторяет» (даже если это было совсем не так). Если она звала поиграть, я чаще всего отказывалась – разве что иногда перед сном, когда она уставала, уговаривала ее заняться моей игрой, где нужно было придумывать собственные истории. Вторая сестра, Андреа, была на восемь лет моложе. С такой разницей в возрасте я просто не обращала внимания на прелестную белокурую малышку с голубыми глазами: мне хотелось заниматься своими делами, чтобы никто не мешал и не отвлекал.

До пятнадцати лет я ходила в государственную школу, где некоторые ученики продавали в коридорах наркотики, периодически приходили в класс под кайфом и засыпали на уроках, пока смотревшие на все сквозь пальцы учителя читали по бумажке свой

предмет. Я спросила родителей, можно ли поступить в школу Джона Берроуза – более престижную и, кроме того, единственное в городе частное заведение совместного обучения, не относившееся ни к какой церковной общине. Родители пришли в восторг от моей идеи, хотя обучение стоило немало. Впрочем, и попасть туда было не так просто. Я сдала вступительный экзамен с пограничными результатами. К счастью, после того как меня внесли в список ожидания, появилось свободное место и мне удалось его занять.

В первый учебный день я поднялась по каменным ступеням школы Берроуза в своей лучшей юбке хиппи, вошла в обитый деревянными панелями длинный коридор и увидела толпу студентов во всем блеске стиля преппи [5] : яркие рубашки Lacoste (воротник, разумеется, поднят), брюки Lilly Pulitzer (с принтом в виде черепах и прочих морских животных) и коричневые топсайдеры (шнурки развязаны, на носках предпочтительно дырки). Большинство учеников ходили в эту школу с детского сада, поэтому их социальные круги были полностью сформированы. И, за очень редким исключением, здесь не было евреев. Я явно не укладывалась в стандарт.

5

Преппи (preppy) – стиль одежды, который появился в Америке в конце 1940-х годов. Название произошло от preparatory – «предварительный». Изначально «преппи» называли учащихся pre-college preparatory – учебных заведений, в которых богатую молодежь готовили к поступлению в элитные университеты. Все молодые люди носили форму, похожую на школьную, а также одежду для престижных видов спорта, таких как гольф или теннис. Именно это заложило основы стиля.

Однажды утром, придя в школу, я обнаружила, что на дверце моего шкафчика кто-то написал «Грязная еврейка». Почему-то это казалось особенно оскорбительным – ведь моя семья считала себя «реформированной», да и я никогда не питала особой эмоциональной привязанности к своей вере. Я была еврейкой и считала это просто частью своей ДНК, как карие глаза, но начала понимать: независимо от того, кем ты себя считаешь, другие будут придумывать для тебя собственные определения.

Подобные проявления антисемитизма не считались уникальными, хотя по большей части в них не было настоящей ненависти и злобы. И все же они могли вызвать дискомфорт у тех, кто не соответствовал стандартам. Для ежегодного tableau vivant (рождественского представления) в школе Берроуза выбирали несколько красивых учеников, которым предстояло блеснуть в постановке о рождении Иисуса. Все остальные студенты обязаны были присутствовать на спектакле: избежать его можно было, только принеся записку от родителей, освобождающую по соображениям вероисповедания. Это не было религиозным мероприятием, но повышенное внимание к одной отдельно взятой системе верований беспокоило меня. Почему, например, мы не ставим пьесу об очищении храма Иудой Маккавеем, в честь которого существует праздник Ханука? Почему в течение года не отмечаем другие, не менее важные культурные или религиозные события? Возможно, это связано с тем, что большинство студентов принадлежат к одной конфессии. Но если так, это указывает на еще более серьезную проблему. Посещение спектакля ставило меня перед невозможным выбором: участвовать в мероприятии, которое вызывало у меня несогласие, или отказаться присутствовать и еще сильнее отдалиться от коллектива. В конце концов я с неохотой пришла. Мне удалось найти для себя компромисс, впрочем, довольно жалкий: мой «бунт» заключался в том, что я вместе с еще одним учеником-евреем села на последний ряд.

Предубеждения принимают самые разные виды и формы. Уверена, у вас тоже бывали моменты, когда вы чувствовали, что вас «мягко поощряют» (читай: заставляют) соответствовать неким ожиданиям, вызывающим дискомфорт. Как подросток, жаждущий успеха, я понимала возможные последствия, если не смогу вписаться в коллектив и настрою других против себя. Позднее в карьере, как женщина, пытающаяся подняться к высшим руководящим должностям, я заметила: чем тоньше предубеждение, тем более коварным и отчуждающим оно может быть. Возможно, с вами тоже такое случалось: коллега высказывает какие-то предрассудки (касающиеся пола или любого другого неотъемлемого признака), не угрожающие вашей карьере и не причиняющие вам, в сущности, никакого вреда, но заставляющие чувствовать себя неловко. Поскольку ничего противозаконного не произошло, любой протест или возмущение с вашей стороны, скорее всего, выставит в невыгодном свете именно вас – как будто вы делаете из мухи слона. И поэтому, хотя стремление угодить и нелюбовь к критике хорошо служили мне много лет и даже помогли подняться по служебной лестнице, позднее я обнаружила, что они были частью моей тени, и именно из-за них постепенно перестала чувствовать, кто я такая и что для меня важно. Стремление всегда играть по правилам, особенно если они преподносятся как «норма», безусловно, накладывает ограничения. Иногда вы понимаете, что тонете в водовороте общественного мнения, и в итоге теряете себя.

Несмотря на то что в эти ранние годы я почти все время плыла против течения, у меня было несколько замечательных учителей, на чьих уроках я отдыхала душой. Они открыли мне глаза на новые

миры и подогрели страстный интерес ко всему, что лежало за пределами безмятежного существования в Сент-Луисе. Одним из них был мистер Фауст (весьма подходящее имя), учитель актерского мастерства, чей сарказм, едкое остроумие и страстная любовь к театру делали его одним из самых потрясающих людей, которых я встречала до того момента. Благодаря ему я полюбила актерское мастерство – единственное занятие, которым была одержима все три года в школе Берроуза. Тяжело дыша и сжимая в руке сценарий, мистер Фауст с трудом поднимался по ступенькам на сцену и театральным взмахом руки предлагал моему партнеру сделать шаг в сторону. Сделав паузу, чтобы вытереть пот со лба, он велел мне читать текст мужского персонажа, а сам произносил мои реплики. Я понимала, чего он хочет: чтобы я вошла в образ другого персонажа, услышала то, что слышал он, и ощутила влияние тех слов, которые только что говорила сама. Мистер Фауст учил меня слушать, прежде чем говорить. Это упражнение выталкивало из зоны комфорта: до этого я прилежно запоминала только свою часть диалога, и вдруг меня заставляли сменить сторону. Задача усложнялась: я должна была слушать, как мистер Фауст произносит мои реплики, вкладывая в них куда более глубокие оттенки интонаций, чем удавалось мне. Он не указывал, что делать, а предлагал увидеть себя с чужой точки зрения, почувствовать, понять, как может ответить на мои слова другой персонаж, сделать свое присутствие более ощутимым. Это невозможно, думала я тогда. Для этого нужны две совершенно противоположные вещи: полностью погрузиться в сценическую личность и одновременно наблюдать за ней со стороны. Но достаточно сказать, что эта методика – практика осознанности, способность переключаться и видеть мир чужими глазами, при этом испытывая неуверенность и дискомфорт – пригодилась мне позднее в профессиональной жизни вполне очевидными и довольно неожиданными способами. Я использовала ее впервые, отправляясь на собеседование с работодателем, затем – при выступлении перед большой аудиторией, не говоря уже о времени, когда я была руководителем высшего звена и принимала стратегические решения, от которых зависели повседневная жизнь и карьера всех сотрудников компании.

Опыт, полученный в театре, дал возможность примерить на себя самые разные характеры и оценить, как полезно смотреть на мир под другим углом. Если я казалась застенчивой, это не значит, что я не была очарована кем-то. Напротив, смущение и робость сделали меня особенно чувствительной к окружающим. Я подмечала мельчайшие движения, стараясь угадать, что люди собой представляют и что чувствуют.

Я ужасно боялась оказаться на виду, поэтому развила в себе глубокое любопытство к чужим судьбам и приучилась внимательно наблюдать за окружающим миром.

Еще один проблеск надежды я нашла в уроках французского. Каждый раз, когда моя учительница французского миз Стэнли (то, что она называла себя «миз», было, на мой взгляд, просто потрясающе) рассказывала о достопримечательностях Парижа и поправляла нас в спряжении глаголов 'etre и avoir – неправильных, конечно, – у нее сияли глаза. Позднее я поняла, что Париж такой же неправильный, как эти глаголы, и, может быть, именно этим он меня и привлек: удивительно красивый, но не идеальный – изящный и одновременно грубоватый. Огромные просторные проспекты и причудливые извилистые улочки. Прилично одетые мужчины в широких вельветовых брюках и твидовых пиджаках торопятся на работу мимо безвкусно одетых блондинок из квартала Пигаль – рваные черные колготки в сетку и размазанная красная помада, – нетвердой походкой бредущих домой. Я влюбилась в парадоксы Парижа. Из первых уроков французского я мало что узнала о городе и культуре, кроме прекрасного гортанного «р», но что-то подсказывало – полагаю, это было своего рода предчувствие: нам суждено встретиться.

Мне очень помогло то, что мой отец, любви и внимания которого я всегда искала, свободно говорил по-французски. Он был в этой стране всего дважды, но имел безупречное произношение. Папа изучал язык в средней школе по уникальному методу: никаких учебников до второго года обучения. Он просто слушал звуки, впитывал их и повторял то, что слышал. Я была убеждена, что единственный способ научиться говорить как французы (и ценить великолепные сыры и вина, которые так любил отец) – полностью погрузиться в языковую среду, пожив какое-то время с местной семьей. И поэтому попросила родителей отправить меня на лето во Францию.

Вместе с другими студентами, которые ехали учиться за границу, мы прибыли в аэропорт Шарль-де-Голль. Предстояло провести день в Париже, а затем разъехаться по всей стране к ожидающим нас семьям. Пройдя по узкому коридору аэропорта и поднявшись по эскалатору, я попала в другой мир, иную жизнь, хотя тогда даже не предполагала, насколько важным будет это приключение. Я просто шла навстречу неизвестности, взволнованная и немного испуганная.

Нас, все еще вялых после перелета, посадили в автобус, и мы поехали в Город огней. Когда подъезжали к Триумфальной арке, я прижалась носом к стеклу, чтобы получше ее разглядеть. Автобус на головокружительной скорости ворвался в кольцо автомобилей, мы приблизились к подножию памятника – и я не успела толком прочувствовать все его изящество и величие, так как мы уже неслись по Елисейским Полям в обратную сторону. Мое сердце колотилось, а на глазах выступили слезы. В контрасте чистой, мощной архитектуры памятника и шумно пролетающих под ним машин было что-то, пронзившее мою душу и не желавшее отпускать. Луч света упал сквозь облака и зажег золотом купол Дома инвалидов. Я старалась запомнить абсолютно все: мощеные булыжником кривые улицы, завывание сирен, золотистое свечение на бежевых стенах зданий и даже исходящий от водителя автобуса едкий запах сигареты Gauloises, смешанный с винным перегаром.