Безбилетный пассажир
Шрифт:
Однако он прочел одно слово: Стивенсон. Он удивленно посмотрел на пастора, тот улыбался.
— Это наше сокровище, — сказал он. — Роберт-Льюис Стивенсон. Ты о нем знаешь, не так ли? Он был англичанин и написал много книг… Однажды он приехал сюда на пароходе, это было давно, еще до моего рождения… Он жил на полуострове… В те времена здесь уже был пастор, тоже англичанин… Но он подарил этот кубок на память жителям… Здесь написано:
Роберт-Льюис Стивенсон своим друзьям-маори на долгую
Он продолжил путешествие. Остался на островах… Не захотел уехать оттуда и там и умер. Я думаю, что Ренэ тоже захочет жить и умереть здесь.
От волнения пальцы его слегка дрожали и металл запотел. Он вытер его носовым платком и положил кубок обратно в ларец.
— Есть и другие… Они приезжают, уезжают…
Он запер шкаф, положил туда книгу, вышел из церкви и на мгновенье застыл на пороге, глядя на свой дом, свою верфь, на море, где ловил рыбу его сын.
Оуэн шел за ним как во сне. Он пытался вспомнить, когда еще ему случалось ощутить нечто подобное. Он увидел монастырь с колоннами, длинными тенистыми коридорами, камнями, отшлифованными столетиями и ногами многих поколений монахов, косые лучи солнца, пронизывающие аллею, где пели птицы.
Это было в Муассаке. Он попал туда случайно ранним утром. Он вошел в аббатство, оказавшись единственным посетителем, и присел на монастырский камень; ему показалось, что время обтекает его, как вода, и что лучше не двигаться, остаться здесь навсегда.
— Хочешь посмотреть его дом?
Они увидели, что дети обступили машину, а шофер хохочет вместе с ними.
— Сначала он снимал хижину, как все, кто приезжает сюда. Он часто приходил, бродил неподалеку, смотрел, как я работаю. Он почти не говорил… Он стеснялся… Однажды предложил помочь мне. Он поранил палец. Я привел его к нам в дом, жена сделала перевязку, она умеет…
У него была легкая походка, а тело вблизи казалось еще более мощным, от него исходила какая-то спокойная, неколебимая мощь…
— Вы ему помогали?
— Немного… В основном мой сын.
И слово «сын» в его устах обретало особое значение. Разумеется, он любил дочерей, но о сыне, на которого изредка поглядывал, повернувшись к синеве лагуны, он говорил иначе, другим голосом.
— Сколько ему лет?
— Пятнадцать… Он почти не уступает мне по силе. Ренэ тоже стал сильным.
Они шли друг за другом по узкой тропинке, петлявшей среди густых зарослей, источавших удивительный аромат, а под ногами у них то и дело сновали ящерицы.
— Не бойся… Здесь на острове опасные звери не водятся…
Внезапно они оказались перед домом. Вода почти достигала его стен. Дом был выкрашен охрой, а крыша была не красной, а зеленой, точно выгоревшей на солнце. Пастор толкнул незапертую дверь. Внутри покрытые лаком стены наводили на мысль о каюте корабля.
Все было просто и великолепно. Огромное окно выходило прямо на море. Мебель была простой, тоже покрытой лаком. В каждой детали чувствовался мастер. В углу были аккуратно составлены гарпуны всех размеров, на полках — удочки, приспособления,
Над камином — фотография. Он подошел и узнал Арлетт, Арлетт в молодости, наверное, в Париже: свежее, чуть усталое личико, открытый и в то же время испуганный взгляд…
— Это его мать.
— Знаю…
— Ты был с ней знаком?
— Очень давно…
— Она была несчастлива…
Наверное, Марешаль ему все рассказал.
— Когда они вернутся, они будут жить здесь вдвоем… Дом достаточно большой, пока не появятся дети…
Он нахмурился.
— Если только Ренэ не захочет поехать с тобой в Европу. Ведь ты приехал за ним, так?
Майор не посмел отрицать. Он не смог бы солгать Тамасену.
— Он поступит так, как сочтет нужным… Такова будет воля божья…
Майор первый раз почувствовал, что перед ним — священник.
— Неужели ты считаешь, что эти деньги когда-нибудь смогут создать ему такую жизнь, как здесь?
Оуэну было почти стыдно, что он так взволнован. Еще секунда, и его глаза увлажнились бы… А может быть, это из-за сухости в горле? Это он-то, старый пьяница! А вчера их было двое — два старых пьяницы, умничающих под луной.
— Ты поговоришь с ним. Скажешь все, что собирался ему сказать.
Здесь ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы вспомнить вульгарную физиономию Мужена, вспомнить его слова, его угрожающий взгляд. Все это казалось таким далеким…
Неужели человек, приехавший из Панамы, и в самом деле нанял шхуну, чтобы плыть навстречу Марешалю? Неужели девушка, которую, как ему казалось, он любил в горячке жизни в Колоне, бросится ему на шею, чтобы сказать ему:
— Я тебя люблю…
Это казалось невозможным. Даже Лондон с миллионами крохотных черных существ, копошащихся среди каменных глыб, Лондон с господами Хэгом, Хэгом и Добсоном, ждущими в своей мрачной конторе неизвестно существующего ли сына Арлетт Марешаль, тоже утратил свою реальность.
Может быть, как и в Муассаке, Оуэну захочется присесть на камень и остаться здесь навсегда?
Нет. Его мучила жажда. Его всегда мучит жажда. Он уже подумывал о прохладном «Английском баре», о заговорщическом взгляде Мак-Лина, наливающего ему двойное виски.
Он был всего лишь старой развалиной, насквозь пропитанной алкоголем, как доктор, и поэтому на глаза у него наворачивались слезы.
Они вышли из дома, и пастор размял в пальцах листья ароматного растения, вьющегося по стене.
— Ваниль, — объявил он. — Ваниль с островов самая пахучая в мире… Иди сюда!
Он снова пригласил его войти в дом. Шофер где-то отыскал гитару и играл, окруженный кольцом ребятишек.
Зачем заходить в дом? Оуэну было нечего сказать. Несмотря на все свое достоинство, ему казалось, что ему не место среди них, он ощущал себя страшным грешником.
Пожимая сильную руку Тамасена, он прошептал:
— Я сделаю все зависящее от меня, чтобы…
Чтобы что? Чтобы Марешаль остался на Таити? Чтобы они удержали своего Ренэ?