Безголовые
Шрифт:
Без сомнения, страх и уныние у тех слушателей Абеля, которых еще не затронула новая напасть, были гораздо сильнее, чем у тех, кто уже успел от нее пострадать. Чувствуя, что угроза нарастает с каждым днем, люди с головами беспрестанно ощупывали свои шеи, слушая о все новых случаях проявления странной эпидемии.
Когда очередной кладовщик появлялся на складе без головы, всем сразу же представлялась его голова в банке с формалином. При виде Бруйю рабочие думали о его рыжих взлохмаченных волосах, плавающих в желтоватой жидкости; они представляли себе его маленькие черные глазки, смотрящие на них. Рабочие воображали себе дом Бруйю, внутреннее убранство этого дома, банку с формалином, стоящую на книжном шкафу, и его голову, которая теперь целыми днями могла наблюдать за повседневными заботами его жены, более или менее дозволенными занятиями его детей и долгим послеобеденным сном его собаки.
Вскоре
За три месяца восемь кладовщиков лишились голов, и несмотря на слухи (поговаривали о некоем веществе, которое в столовой якобы подмешивали в вино), было нелегко обнаружить во всем этом некий смысл и найти хоть какое-то объяснение происходящему. То, что продажа склада вызвала досаду и разочарование у рабочих, было очевидно. То, что у большинства из них пропали мотивация и желание работать, не вызывало сомнения; но причины массового обезглавливания оставались неясными. Впрочем, все, казалось, было сделано для того, чтобы никто ничего не понимал: Ратана, юркий, маленький кладовщик, которого прозвали «самым быстрым кладовщиком Мексики», был единственным из рабочих, кто плакал в день продажи склада. Однако, хотя он был крайне неловок и частенько стукался об острые углы поддонов, голова его и не собиралась отваливаться. Другие кладовщики, зачастую довольно депрессивного вида, за сдержанностью поведения которых читалась слабость, против всякого ожидания тоже сохраняли свои головы на плечах, относясь к этому как к отсрочке или же свято веря в свою удачу.
Среди служащих список обезглавленных начался с Бобе. Судя по всему, он не испытывал особого желания распространяться на эту тему; на расспросы о том, как это произошло, он отвечал однотипно, заранее заготовленной фразой:
— Да глупо получилось, пошел за дровами, споткнулся да и грохнулся о землю…
Со стороны собеседника следовал какой-нибудь комментарий, обычно сочувствующего характера, на который Бобе неизменно отвечал:
— Да мне вроде бы так даже идет…
Репутация Бобе была явно не в его пользу. С приходом в компанию Грин-Вуда Бобе нисколько не изменился. Он постоянно — с большой долей цинизма — демонстрировал всем полное отсутствие энтузиазма по отношению к новой команде и новым методам управления. Даже если Бобе и отрицал всякую мысль о том, что речь идет о наказании, — несчастный случай произошел у него дома, — тем не менее подобные идеи продолжали бродить в умах близких ему людей: это, наверное, они расправились с ним, они сломили его сопротивление, сравняв его с остальными.
Вопреки тому, что можно было бы предположить, новый внешний вид Бобе не улучшил его отношений с Уарнером и Грин-Вудом. Нет, Бобе стал еще более невоздержан на язык, еще более откровенен и резок с начальством, возможно, окончательно убежденный в том, что ему больше нечего терять.
Разъездные служащие тоже теряли головы. Из четырнадцати не менее шести лишились голов примерно за полгода, что стало для компании своеобразным рекордом. Все больше и больше дизельных машин с логотипом компании на боку ездили, управляемые этими компактными телами. Когда они, безголовые, садились в свои машины, выезжали на дорогу и, разогнавшись, уносились прочь, становилось страшно не только за них, но и за других людей.
Изменилась и привычная атмосфера перед автоматом с кофе. Теперь к Бобе, Консу и Валаки часто присоединялся Уарнер, но разговаривали мало: обычно дело ограничивалось обсуждением новостей, услышанных накануне по телевизору, или же рабочих вопросов. Быть может, Уарнеру или Бобе недоставало общительности (они садились в уголке, снимали шейные платки и чуть ли не залпом вливали в себя теплый напиток). Меретт и Валаки могли только вспоминать о тех критических стрелах, что они столько лет пускали в Бедоша за его спиной: теперь их упреки казались смехотворными. Странно, но теперь, когда им столько всего нужно было бы обсудить, они буквально не находили слов. Изменения в компании потрясли их. Огромное количество происшествий, случившихся за последнее время, нарушило их способность критически мыслить: не могли же они все время думать о том, что шло наперекосяк. Необходимо было двигаться дальше, как-то приспосабливаться к новым обстоятельствам, чтобы не оказаться за бортом.
Мысли о возможной потере головы также не способствовали разговорчивости.
По тем же самым причинам стали необычайно редки разговоры о головах, которые все продолжали падать. Складывалось впечатление, что на эту тему наложен запрет. Встреча с сослуживцем, лишившимся головы, теперь уже не имела той силы эмоционального воздействия, какой бы обладала в иной ситуации. Конечно, человека жалели, осведомлялись, при каких обстоятельствах это произошло, но потом звонил телефон, и все снова принимались за работу. Удивиться происшедшему означало вступить на путь мятежа, итог которого всем был известен заранее, так что, не желая прибавлять себе лишних забот, служащие один за другим теряли головы среди всеобщего равнодушия.
Случалось, что некоторые даже радовались очередному случаю обезглавливания: так однажды у автомата с кофе без головы появилась Сальми. Она была такой же веселой, как всегда, что не могло не удивить служащих: разве нормальный человек не стал бы переживать потерю? Сальми рассказала историю, в которой фигурировало разбитое зеркало, но — вероятно, в этом был виноват ее извечно игривый тон — ей не слишком поверили. Не желая изменять своему амплуа деловой женщины, она быстренько покинула коллег, поскольку очень спешила. Те, кто еще мог, не удержались от улыбки: да, все подумали, что Сальми сделала это сама: сама отрезала себе голову, чтобы еще сильнее сблизиться с ними, стать похожей на них и больше не раздражаться из-за части тела, которая могла вызывать у них комплекс неполноценности. Ведь хотя и считалось, что головы теряли самые неудачливые, однако вместе с тем ее отсутствие являлось очевидным отличием тех, в чьих рунах находилась власть.
Служащие компании все реже высказывали в разговорах личное мнение: и в этом чувствовалась рука Уарнера. Человек, которого все считали недалеким и у которого не было замечено никаких культурных или духовных потребностей, выступил в данном случае настоящим первооткрывателем, или же он просто лучше других оказался — самым естественным образом — приспособлен к новой атмосфере в компании. Последние события показали сотрудникам, что выставлять напоказ личную жизнь небезопасно. Следовало как можно меньше рассказывать о себе, потому что, в противном случае, кто мог им гарантировать, что данная информация не будет использована против них? Все перестали делиться рассказами о своей жизни, и многие сожалели о том, что когда-то слишком много откровенничали. Так, больше ничего не было слышно о дочерях Меретт; Равье в свою очередь оставил при себе радость от рождения сына. Он хотел защитить его и надеялся, что имя малыша никогда не прозвучит в этих стенах: мальчик казался слишком слабым, слишком невинным, упоминание о нем не должно было превратиться в нелепую формулу вежливости для какого-нибудь служащего без головы.
Что касается Конса, то сохранение личной жизни в тайне было для него весьма желанным, поскольку в это время он переживал тяжелый период разрыва. Что сказал бы он коллегам, если бы мог с ними об этом заговорить? Что он больше не живет с Таней? Что переехал недавно в однокомнатную квартиру? Что одиночество давит на него, и по вечерам он часто ничего не делает, просто валяясь на кровати? Беби Джен теперь приходила к нему, и они могли наконец лечь вместе, лечь рядом друг с другом, не чувствуя ни холода, ни страха. Лежать, прижавшись друг к другу, какое же это счастье! Это было почти так же хорошо, как заниматься любовью. И что бы все-таки сказал Конс своим коллегам? Что ради Беби Джен он готов на все? Что он ждет, когда же она окончательно станет принадлежать ему? Или что он тоскует, как и все несчастные любовники, которые принимаются мечтать, чтобы забыть про супружескую жизнь своей возлюбленной? А может быть, что из-за тоски он часто не спит по ночам и бессонница заставляет его задумываться над многими вещами?