Безголовые
Шрифт:
Выступления Бобе, Бруйю и Абеля были менее забавными, и так было только лучше. Не стоило превращать суд в шутовское действо, ведь тогда дело обернулось бы против служащих. Появление Бруйю, который пришил себе обратно голову, вернуло все на крути своя. Его вид наводил страх. Лицо кладовщика, больше похожее на застывшую скорбную маску, успокоило мэтра Лоребрана, и тот задал ему всего один вопрос: о связи между Грин-Вудом и обезглавливанием. Бруйю ответил довольно сдержанно.
— Я лишился головы через три недели после продажи склада… Не знаю, как это случилось… Единственное, о чем я хотел бы сказать, это о своем отвращении к тому, как некоторые с нами обращались… Я проработал в этой компании семнадцать лет, а меня продали, словно вещь. У меня были
Все говорило о внутренней драме Бруйю. Что касается Валаки, то он выступил весьма неудачно, его никто не понял, и он никого не взволновал. Когда Валаки рассказал о том, что значит проводить целые дни в шкафу, защита сочла это не относящимся к делу, и судья согласился. Балам имел больший успех, сообщив о том состоянии пассивности, которое охватывает человека, едва он распрощается с головой.
— Понимаете, господин судья, — говорил Балам, пока присутствующие на заседании любовались его мускулами, — мне боевого духа всегда было не занимать, ради защиты своих прав я мог со всем светом сразиться, спросите, кого хотите, мы на складе умели за себя постоять… Но когда у вас нет головы, все становится по-другому. Вы чувствуете себя опустошенным, уставшим от всего… Спросите у Тюрлэна, у Абеля, у остальных…
Потом судья вызвал Бобе и спросил его, почему тот не постарался отомстить за себя, когда лишился головы?
— У меня и мысли такой не было, — ответил Бобе.
— Я всегда считал, что именно Грин-Вуд виновен в обезглавливании служащих, но ничто не вернет мне мою голову… И притом ни один безголовый человек — думаю, не ошибусь, если так скажу, — никогда бы не решился на подобную затею… Мы должны сказать спасибо тем людям, которые осознали нависшую над всеми опасность, увидев, каким покорным делается человек, когда лишается головы…
Потом на вопросы судьи вышла отвечать Беби Джен. От того оживления, которое вызвали выступление Стюпа и некоторые последовавшие за ним, не осталось и следа. У тех, кто не был знаком с Беби Джен раньше, после первых же ее слов к горлу подступил комок.
— Мадемуазель Джен… Я хотел бы попросить вас сообщить суду все, что вы знаете по поводу калечения своих служащих, в которых обвиняется господин Грин-Вуд.
— Я могу рассказать вам только о том, что пережила сама, я имею в виду, что постараюсь объяснить вам, каково это лишиться головы и жить без нее.
— Именно этого мы от вас и ждем, — сказал судья.
— Хорошо, — вздохнула Беби Джен. — Чтобы человек лишился головы, совсем не обязательно применять силу, иногда достаточно и морального насилия. Я расскажу вам, как лишилась головы, когда мне было тринадцать лет… Мой отец был очень суровый человек, невероятно требовательный к самому себе. Он обладал удивительной силой воли и энергией, которую, между тем, всю отдавал работе, и мы видели его довольно редко. Он работал в многонациональной компании в отделе связей с общественностью. Часто в выходные дни, когда он бывал дома, ему удавалось одним взглядом, движением плеч, нескрываемым раздражением или сжатыми в кулаки руками прекратить любую нашу с мамой ссору, но он ни разу не поднимал на нас руку, ни разу до того дня. У него были неприятности на работе — позднее я узнала о том, что от него хотели избавиться и оказывали определенное давление. В тот вечер я и мой брат, мы стали спорить с ним, он нам запрещал куда-то идти… Мне было тринадцать лет, наверное, впервые в своей жизни я попыталась воспротивиться отцовской воле; громко закричав, он сильно ударил кулаком по столу. Отец был просто в ярости. Он стал брать тарелки и кидать их об пол, мы говорили ему, что он сошел с ума, что он ведет себя глупо, тогда он двинулся к нам и начал наносить удары направо и налево. Моя мать громко кричала. Конечно, отец не бил нас очень сильно, и уже через две минуты все закончилось. На мне не осталось
Я рассказываю вам все это не для того, чтобы вы меня жалели, а чтобы вы лучше меня поняли. Не удары отца явились причиной моего обезглавливания. А осознание того, что отныне я стану опасаться человека, с которым говорю. Смотря на чужие руки, я все время буду настороже, страшась резких выпадов, внезапных взмахов, слушая кого-то, я всегда буду готова к резким словам, даже к оскорблениям. Глядя на них, я не смогу отделаться от мыслей об этом непонятном мне стремлении непременно унизить другого, подчинить его себе, раздавить…
Перед вторым и последним днем заседания служащие были полностью уверены в своем успехе. Каждый знал, что защита страдает отсутствием новых идей, да и судья, по-видимому, находится на их стороне. Утром зал заседания наполнился людьми еще до того, как пришли судейские. Стюп, словно футболист, блистательно отыгравший первую половину матча, вторую половину проводил среди зрителей и время от времени оборачивался к залу, высматривая возможных журналистов.
После того как адвокат защиты зачитал доклад о реорганизации, которая произошла в компании (служащие обнаружили, что дирекция ничего не делала случайно), потом еще раз ознакомил суд с деятельностью компании, представил счета, финансовые отчеты, а в заключение уточнил намеченные направления развития, с длинной речью выступил профессор Родж. Он сообщил много полезных вещей, но — наверное, в этом был главный недостаток этого специалиста — не сказал суду главного, то есть того, может или нет утрата головы представлять собой опасность. В самом деле, Родж слишком любил всех безголовых, своих пациентов, чтобы считать их ущербными по сравнению с другими.
Вслед за профессором Роджем для дачи показаний был вызван Конс. Судья сперва удивился было, как странно ходит и двигается молодой человек, но, вздохнув, напомнил себе, что именно этот служащий и пытался покончить с собой.
— Как вы можете объяснить свой поступок? — задал судья первый вопрос.
Конс слегка наклонил вперед свое негнущееся тело и ответил.
— Я считал это единственным выходом из положения. Прежде всего, потому, что не был убежден, то есть, я хочу сказать, не понимал, кто прав, кто виноват во всей этой истории… Я чувствовал себя неспособным пойти к Грин-Вуду и высказать ему в лицо все, что я думаю… И потом в компании «то, что думает какой-то там служащий», не имеет никакого значения, я догадывался — Грин-Вуд поднимет меня на смех…
— Почему вы чувствовали необходимость высказать свое мнение?
— Просто несколько месяцев подряд мне было очень плохо. Моя жизнь целиком состояла из разочарований, предательств, мне постоянно приходилось идти на сделки с собственной совестью. Когда Грин-Вуд продал склад, ни слова не сказав кладовщикам, я почувствовал свою причастность к этому… В конце концов, я же был членом команды, которая так грубо от них избавлялась — вышвыривала как паршивых псов! А с этими людьми я бок о бок работал каждый божий день.
Долгое время я спрашивал себя, не стоит ли мне уволиться, но это было бы слишком нелепым, слишком романтическим поступком. Теперь я думаю, именно так мне и следовало поступить. Сделать это сразу же, чтобы потом не жалеть, проявить солидарность с работниками склада и одновременно остаться в согласии с самим собой… В те дни я даже мечтал взять рупор и пойти сражаться за них. Я представлял себе, как обращаюсь к Грин-Вуду с требованиями. Иногда у себя дома, замечтавшись, я во весь голос обращался к нему, словно он был рядом, излагал ему свою точку зрения, свою веру в некие вечные общечеловеческие ценности… Я говорил: «Не кажется ли вам, что никто не имеет права считать себя человеком, поступив так, как поступили вы…» Оставаясь один, какие только пышные фразы я не произносил, но перед Грин-Вудом я молчал.