Безгрешное сладострастие речи
Шрифт:
Как и у обоих этих авторов, такие приметы города, как вывески и извозчики, есть и у Бромлей. Например, «ржавый желоб», «прутья лестницы пожарной», «карниз» и «труб наивные фигурки». Правда, это не детали городской картины, которую рассматривает наблюдатель, а действующие лица в головокружительном сновидческом хождении лирической героини по крыше. Как видим, и эмоция, и драматизм здесь собственные:
За плечами крылья старой шляпыЯ связала шелковым шнурком.– Снизу шорох листьев сдержанно коварныйОтмыкает сердце для тревоги;– Прутья лестницы пожарнойХолодят босыя ноги.Заскользили руки по карнизу;РжавыйКрылья. В этом изысканном визионерском фрагменте крылья старой шляпы превращаются в платоновские крылья, которые должны бы прорезаться у души. Героиня молит «сказку-ночь» о чуде, о тайне, о крыльях, просит оживить ей душу:
Мир, изменись! Радость моя, наступи!Чудо, явись! Сердце мое ослепи! (там же).Эта ориентированная на платоновский мотив «крыльев» вещь, похоже, лишь частично следует за одноименным романом «Крылья» Михаила Кузмина (1906), скромно умалчивая о теме однополой любви.
Героиня открывает глаза и возвращается в городской пейзаж:
Крыши железные ребра – черная высь.Слева внизу огороды черны и пахучи,Справа сад и Крымский мост,Дока разбитые стекла, дома горелый погост… (там же.)– и все затянуто «туманом скучной печали» и писком чертей, изначально скептических.
Черти вообще появляются здесь что-то уж слишком часто:
Круг, яснея, разомкнулся полосой:Девочка с желтой косойВ платье коричневом; фартук люстриновый,Лента у ворота;Держит за руку черта,– Черт петушиный, малиновый,Обыкновенный.Нехорошая девочка в гимназической форме, презревшая Бога, слишком гордая и слишком жестокая к своим, появится через много лет в прозе Бромлей – в новелле «Мои преступления», последнем ее сборнике прозы, – при этом описана она там с явным пониманием и сочувствием.
На смену декадентским уродам, Иродам, Саломеям и неоромантическим чертям («Бесы фантасты, бесы скитальцы», с. 12) у Бромлей приходит гностическая картина мира – как мы знаем, теософия пропагандировала гностицизм во множестве версий. В гностических мифах описывается Бог, создавший негодный мир, или Бог, оставивший и забросивший свое творенье, демиург-насильник. В стихотворении Бромлей «Fantasia sacrilega» показана апокалиптическая гибель первоначального гармонического мира в некоем мифическом прошлом: Бог вначале создал великолепный мир, его населяли прекрасные ангелы, которые создали Цветок-Землю, юный рай. Но Бог – «Он не был справедливым никогда» – содрогнулся в небесах от чересчур удачного творения, возможно, сочтя его опасным, и пустил в ход насилие: «Он оборвал лучи и крылья и бросил жалкия тела» (с. 6). Ангелы пали долу и стали людьми, а Бог оставил свое творение. Перед нами очередной халтурный творец в духе маркионитской ереси:
И обгорелым, страшно черным шаромСтал Мир, где радуги цвели.Дрожала в ярости земля-урод,Металось пламя, и вопила вьюга,И черви-ангелы ползли впередИ грызли землю и друг друга.Итак, этот Бог уничтожил рай, отнял творчество, не дал крыльев, обременил отвратительным телом, обрек на убогую, ползучую любовь. Автор проклинает Бога, сыгравшего такую злую шутку со своим твореньем. Психологическая подоплека этого разочарования ясна: это юношеский кризис расставания с ощущением духовного всемогущества, с грандиозными надеждами, когда впервые человек ощущает свою ограниченность «жалким телом». Перед нами то же богоборчество, но уже в космических масштабах и на гностический лад. Как видно, автор уже тогда начитался (или наслушался) эзотерики: образ червей-ангелов, скорее всего, каким-то образом пришел в поэтику Бромлей из наивной концепции средневекового итальянского еретика-мельника, о котором наше поколение узнало из исследований Карло Гинзбурга и Арона Гуревича.
Яростный бунт против Создателя продолжает схожие настроения Андрея Белого и тематически предвосхищает Маяковского, который в своих ранних стихах также развивает гностическое возмущение против негодного Бога:
Я думал, ты – всесильный божище,А ты недоучка – крохотный божик.Символистские темы и прометейские мотивы у Бромлей уже подаются в почти футуристской боевой раскраске:
Диких мыслей буйнаго расцветаВыступают фиолетово налеты,И черно-кровавы сердца соты:Жгучий мед больного лета!«Диких мыслей буйного расцвета» (с. 39)Просматривается здесь и другой смысловой план: болезнь, сердечная или душевная травма, душа и сердце в ушибах, гематомах, фиолетовых и черно-красных.
Как бы то ни было, «мы» Бромлей вполне под стать будущему футуристскому «мы» и их обязательному коллективному оптимизму:
Силой ненавистей, слитых воедино,Мы растворим тайн лазурные ларцы!Отведем удары ГосподинаМы – судьбы пророки и творцы! (там же)В процитированном выше начале стихотворения «Сон о крыльях» Бромлей свободно варьирует размеры – это разнообразные дольники, из которых она выстраивает сложные строфы с неожиданно и изящно организованной рифмовкой. Возьмем первое стихотворение сборника, где эти же черты сгущены.
Это – мой фартук холщовый,Грубый и новый,Рубец утюгом не приглажен:Я поспешила надеть – была гроза поутру;Надо было в саду, на реке и в боруСломанных веток набрать; о, как враждебен и важенБор остропахучий, голос тяжел и протяжен!.. (с. 1)Критик А. Измайлов, который «Пафос» счел книгой наивной, детской, как и «неумелые» рисунки В. А. Фаворского (хотя некоторые сюжеты в ней никак детскими не назовешь), отдал дань умению автора воскрешать картинку и создавать настроение: «Однако вдруг, точно по волшебству, вас захватывает настроение автора, вы… трете глаза, как перед наваждением.
Старый вальс барабанит на клавишах девочка…Боже, детство минувшее, грустное! Ранняя юность минувшая! —Десять, четырнадцать лет; первое светлое платье – кажется, светло-зеленое;Детское чистое личико, к зеркалу чутко прильнувшее,С тихой тоскою радостно-грустно-влюбленное.– Косы тугие завернуты, волосом пахнет паленым,Рожица красная, дерзкая, славная, юная-юная! —В новом платье для танцев ярко и светло-зеленом… (с. 32)«Почти неловкий стих, никаких новых слов, но картинка из детства выхвачена, как выхватывает зажженная спичка предметы и лица из тьмы», – пишет А. Измайлов в «Биржевых ведомостях» в статье «Цветы женской поэзии (Новые сборники стихов)» (1912).
И богатство постбальмонтовских дольников, и причудливая строфика, и острота видения, и памятливость, и «настроение» – все работает на автора в стихотворениях, как-то зацепленных за внешний опыт, будь то ночная городская крыша, автопортрет в интерьере или даже фартук. И наоборот, стоит Бромлей замахнуться на «идейное содержание» – неважно, оккультное ли в стародекадентском макабровом духе или гностическое в новейшем ура-футуристическом, коллективистско-богоборческом, – как тут же это содержание начинает выпирать из стихов. Это с роковой предопределенностью означает безразличие к форме, предсказуемые ритмы, просодическую банальность – под стать банальности образов: