Беженцы и победители
Шрифт:
Когда около десяти они выходят на учебный плац, винтовки, пулеметы и учебные гранаты уже аккуратно сложены вдоль стен коридоров. По четырем сторонам двора стоят равномерными группами в положении «Вольно, оружие к ноге!» жандармы в серо-голубых мундирах германского рейха.
Занятия по строевой подготовке помогают хоть немного разрядить обстановку. Ведет их четарж-курсант Млейнек. Поручик Шимандл ходит по плацу с опущенной головой. Под грязно-серым небом, с которого не переставая падают хлопья мокрого снега, его команды звучат вяло и глухо.
Объявляют перерыв. Можно
— Как папа, Витек? — подойдя, задает ему вопрос Владя Эмлер.
— Уехал вместе с мамой.
— Ну и как ты к этому относишься?
— Иначе они не могли поступить, ведь не сегодня завтра начнется война.
— Давай поговорим о чем-нибудь другом, а то Конопатый идет…
Конопатый действительно направляется к ним, но вдруг вместе со всеми оборачивается в сторону дороги, по которой вот уже больше часа непрерывным потоком движется немецкая моторизованная пехота.
Все происходит неожиданно. В борт автомобиля ударяется камень. И в тот же миг скрипят тормоза, выскакивают фигуры в плащах и касках, мелькают штыки и приклады. Слышатся взбешенные голоса:
— Большевик? Еврей?
Раздается умоляющий крик женщины, исполненный неподдельного ужаса. Но его перекрывают сопровождаемые ударами прикладов ругательства и визг подростка, на которого обрушиваются новые удары. Его маленькое, худенькое тельце летит в машину. У женщины с растрепанной головы сползает платок.
— Не убивайте его! Помогите ради бога! — Она падает в грязь под колеса. — Франтишек!
Ее тащат за волосы, пинают ногами и сбрасывают в канаву. Колонна трогается, и автомашина с мальчишкой исчезает. А люди поднимают и несут ослабевшее, окровавленное тело женщины.
Мальчишку со спущенными штанами выбрасывают из машины на другой стороне городской площади. Вся спина у него в крови, сломанная рука свисает плетью, лицо изуродовано до неузнаваемости. Когда его вносят в ворота ближайшего дома, он едва дышит.
— Такой, панове, теперь у нас будет порядок. Не хотели по-хорошему, будет по-плохому.
Наглое заявление студента-националиста вызывает молчаливый протест. От него отворачиваются все — и четарж Млейнек, и поручик Шимандл, и четарж, который как раз подходит к ним, чтобы доложить о чем-то.
— Это у вас пройдет, вот увидите, — продолжает Конопатый и, поскольку ему никто не отвечает, заканчивает свой монолог ругательством: — Мразь вонючая!
Поручик Шимандл приказывает прекратить занятия, а после обеда собраться всем в самой большой комнате.
— И чтобы все было в порядке! — напутствует он подчиненных. — Все вычистить! Никакого разгильдяйства!
В назначенное время поручик входит в казарму — такой же хмурый и отчужденный, каким его видели с утра.
— Первый взвод, смирно! Пан поручик, докладывает четарж-курсант Млейнек. Первый взвод построен на занятия в составе…
— Дайте команду «Вольно»!
— Вольно! Садись!
Солдаты рассаживаются на койки, а кое-кто на черные рекрутские чемоданчики. Еще в сентябре прошлого года эти чемоданчики закрывали отцовские руки. «Вам нечего бояться, — говорили тогда отцы, — эта мобилизация образумит Адольфа. Вот увидите, войны не будет. Ну а если она все-таки разразится, мы придем вам на помощь». Матери втихомолку рыдали — и потому, что сыновья уходили служить, и потому, что сами матери боялись войны. Они ходили от отца к сыну с распухшими от слез глазами. Но разве мужчины понимают, каково в такие минуты женщинам, особенно матерям?
Поручик Шимандл присаживается возле столика у окна:
— Теперь внимательно послушайте, что я вам скажу. Они напали внезапно и разоружили нас. Но мы остаемся подразделением чехословацкой армии. Так что голов не вешать, не хныкать, как какое-нибудь старье, и верить, что все будет хорошо. Оратор из меня, конечно, никудышный. Но все будет так, как поется в «Либуше», ну, знаете, в нашей опере… «Все мой народ переживет, все беды одолеет!» Понятно?
Такого от него никто не ожидал. Все встают, словно по команде, даже рыжий националист, но тут же садится, с усмешкой поглядывая на взвод, застывший по стойке «смирно».
— Садись! Запевай!
— «Зеленые рощи…»
— Отставить! Это подошло бы вчера, а сегодня уже все равно — что зеленые рощи, что Прага, что Терезин. Нужно что-нибудь эдакое. Слышите, четарж-курсант Млейнек? Никаких Ниагар! Нужно что-нибудь наше, чешское, понятно? Черт побери, как звали того осла? Кноп! Он-то знал толк в песне. Рядовой Неедлы, вы ведь музыкант, запевайте!
И вдруг кто-то невидимый начинает:
— «Вставай, проклятьем заклейменный…»
Тем временем полевая жандармерия вывозит остатки оружия и боеприпасов. Над крышей казарм тяжело колышется мокрый флаг со свастикой.
— «Никто не даст нам избавленья…»
У поручика Шимандла нет слуха, а четарж-курсант Млейнек не знает слов песни. Зато Конопатый встает на койку и подхватывает припев «Интернационала», да так громко, что все столбенеют. Поручик Шимандл, однако, быстро приходит в себя и командует:
— Прекратить! Прочь с койки!
— Пан поручик, если это провокация, то надо довести ее до конца.
— Отставить! Смирно! По казармам — разойдись!
Командир взвода уходит последним.
— Мы еще поговорим об этом, — цедит он сквозь зубы и с каменным выражением лица проходит мимо солдат…
Ничего подобного от него не ожидали. Ведь всего неделю назад он лично исключил сражавшегося в Испании интербригадовца Ладислава Кнопа из школы по подготовке пехотных офицеров запаса.
— Я ценю ваше мужество, потому что вы и сегодня верны себе. Но я не понимаю, как вы, чешский интеллигент, могли на это пойти? У меня в голове это не укладывается. Разумеется, это ваше дело. Но тот факт, что в Испании вы были поручиком, как вы утверждаете, может интересовать только господина Готвальда. Правда, неизвестно, где он теперь. А вы, не в обиду будь вам сказано, несмотря на ваше образование, балбес. Чешский офицер должен всегда оставаться чехом и патриотом. Это вам понятно? Ни Мадрид, ни Аддис-Абеба не имеют ничего общего с патриотизмом. Какое нам, чехам, дело до испанцев или абиссинцев!