Безликий бог: Египетский цикл
Шрифт:
Капитан ахнул.
Так и есть! Он словно гляделся в миниатюрное зеркало и видел свое собственное лицо.
Видел совершенное сходство всех линий, черт и фигур. На рисунке капитан и жрец Нефрен-Ка, совсем как сейчас, стояли в красном зале у Стены Истины.
Красный зал… что-то знакомое… Елизаветинский кавалер был убит в катакомбах жрецами Нефрен-Ка. Французские ученые погибли в красном зале. После и другие египтологи оказывались вместе со жрецами в красном зале, и все они были убиты. Красный зал! Что-то знакомое? Как бы не так — сходное! Все они побывали в этом зале! А теперь он сам стоял здесь, рядом со жрецом Нефрен-Ка. Другие умерли, потому что слишком много знали. Слишком много знали — о Нефрен-Ка?
Ужасное
Не случится ли с ним то же самое?
Жрец молчал и пристально глядел на Стену Истины.
— Полночь, — тихо произнес он. — Я должен отодвинуть занавес и открыть изображение грядущего дня. Капитан
Картарет, вы выразили желание увидеть, что уготовило вам будущее. Сейчас ваше желание исполнится.
Плавным движением он чуть отодвинул занавес. И молниеносно отпрянул.
Из складок бурнуса взлетела рука. Сверкающий кинжал прорезал воздух и вонзился в спину Картарета, мерцая красными отблесками огней. Кровь, что потекла из спины капитана, была еще краснее.
Издав короткий стон, белый упал. В его глазах застыло выражение неизбывного ужаса, порожденного не одной только смертью. Ибо, падая, капитан Картарет успел прочитать свое будущее на Стене Истины — доказательство безумия, что не могло существовать.
Умирая, капитан Картарет увидел, как его зарезал жрец Нефрен-Ка. Увидел, как истекли часы его бытия.
Жрец исчез из безмолвной усыпальницы в тот миг, когда последний взор умирающих глаз явил Картарету изображение неподвижного белого тела — его тела — лежащего в объятиях смерти у подножия Стены Истины.
Жуки
Друзья говорили, что по возвращении из Египта Хартли изменился. О причинах этой перемены можно было только гадать, так как Хартли не встречался ни с кем из знакомых. Однажды вечером он посетил клуб, а затем скрылся от мира, уединившись в своей квартире. Держался он с недвусмысленной враждебностью и вел себя крайне невежливо; лишь немногие из друзей решились на визит, но и этих случайных посетителей он не принял.
Его странности вызвали немало пересудов — откровеннее говоря, сплетен. Многие помнили, каким был Артур Хартли до экспедиции и, естественно, терялись в догадках по поводу столь резкой метаморфозы. В избранной им сфере науки — археологии — Хартли обладал репутацией одаренного ученого и чрезвычайно эрудированного полевого исследователя; в то же время, он был совершенно очаровательным малым. Он был наделен светским шармом, какой обычно приписывается героям сочинений Э. Филлипса Оппенгейма, и не иначе как дьявольским чувством юмора, причем объектом шуток нередко становился он сам. Хартли был способен отпустить идеально подходящую к случаю ремарку и при этом улыбнуться так, словно сам был поражен этим не меньше собеседника. Большинство друзей находили его утонченность, лишенную малейшего намека на позерство, крайне располагающей. Изысканное чувство смешного он переносил и на свои исследования; будучи известным и увлеченным работой археологом, Хартли неизменно отзывался о ней как о «возне с древними черепками и нашедшими их допотопными окаменелостями». Понятно, что произошедшая с ним перемена стала для всех полной неожиданностью.
Известно было только то, что он провел около восьми месяцев в экспедиции по египетскому Судану. По возвращении он немедленно разорвал все связи с институтом, где работал. Бывшие друзья и знакомые живо
Тот вечер, когда Хартли появился в клубе, стал решающим доказательством. Он вошел незаметно, слишком незаметно. А ведь Хартли был из тех, кто в полном смысле слова возвещает о своем появлении. Высокая и изящная фигура, облаченная в безупречный смокинг, так редко встречающийся вне страниц мелодраматических романов, поистине львиная голова с взъерошенными а-ля Стоковский седыми волосами — все это приковывало к себе внимание. Его где угодно приняли бы за бонтонного джентльмена или модного фокусника, ожидающего своей очереди выйти на сцену.
Но в тот вечер, как сказано, он вошел тихо и незаметно. Он был одет к обеду, но казался скованным: плечи опущены, исчезла пружинистость походки. Волосы поседели еще больше и свисали на лоб бледными вихрами. Его черты покрывала бронза египетского солнца, но лицо выглядело болезненным. Помутневшие глаза тонули в неприглядных складках кожи. Лицо словно утратило свою лепку, губы безвольно расслабились.
Он ни с кем не поздоровался и в одиночестве уселся за столик. Конечно, друзья подходили к нему поболтать, но он никого не пригласил присоединиться. Как ни странно, никто из них не настаивал, хотя в обычное время они с радостью навязали бы ему свое общество и рассеяли бы дурное настроение ученого — что, как они знали, в его случае сделать было нетрудно. Но в тот вечер, обменявшись с Хартли несколькими словами, все спешили отойти.
Как видно, уже тогда они что-то почувствовали. Некоторые высказались в том смысле, что Хартли, должно быть, все еще страдал от какой-то подхваченной в Египте лихорадки; но мне не думается, что сами они этому верили. Потрясенные видом Хартли, все в один голос твердили, что будто ощутили в нем некую чужеродность. Да, таким они никогда Артура Хартли не видели: перед ними сидел пожилой незнакомец, настороженно повышавший ворчливый голос, когда его спрашивали, как прошло путешествие. Он и впрямь казался незнакомцем, так как, судя по всему, даже не узнавал некоторых их тех, кто его тепло приветствовал, другим же отчужденно кивал; не самая лучшая формулировка, но что можно сказать, когда старый друг после долгой разлуки молча глядит в пространство, а в его глазах отражаются какие-то зловещие, далекие ужасы?
В этом-то и заключалась странность, которую все подметили в Хартли. Он боялся. Страх оседлал его сутулые плечи. Страх окрасил бледностью его мертвенное лицо. Страх светился в его пустых, устремленных вдаль глазах. Страх заставлял его голос дрожать от подозрительности.
Мне обо всем рассказали, и я решил навестить Артура Хартли. Другие говорили, что предприняли к этому немало усилий и целую неделю после вечера в клубе пытались прорваться в квартиру Хартли. На звонки в дверь, жаловались они, Хартли не отзывался, телефон был отключен. Но виной тому, рассудил я, был страх.
Я не готов был бросить Хартли на произвол судьбы. Мы были довольно хорошими друзьями; должен также признаться, что я чувствовал в этой истории привкус тайны. Сочетание оказалось неотразимым, и как-то в послеполуденный час я отправился к Хартли и позвонил в дверь.
Никакого ответа. Я стоял в полутемном холле и прислушивался, надеясь услышать звук шагов, уловить какие-то признаки жизни в квартире. Ничего. Полное, глухое молчание. На миг у меня мелькнула дикая мысль о самоубийстве, но я тут же со смехом ее отбросил. Нелепо и думать о таком — и однако, во всех рассказах о душевном состоянии Хартли отмечалось тревожное единодушие. А когда самые флегматичные и недалекие из скучных завсегдатаев клуба сходятся в оценке чьего-либо состояния, возникают причины для беспокойства. Но самоубийство…