Безмятежные годы

Новицкая Вера Сергеевна

– Моя мать давно умерла, когда мне было всего одиннадцать лет.

– A отец y тебя есть?
– спрашиваю я.

– Отец… Да, y меня есть отец.

Она останавливается, видимо, не желая много распространяться о себе.

В отсутствии Веры мы с мамочкой много говорим о ней.

– Чудная девушка, такая ясная, уравновешенная, сознательная, это просто поразительно в таком юном, семнадцатилетнем, существе. В ней столько выдержки, столько достоинства. Да, видно, нелегко далась, да и теперь еще дается ей жизнь. Нужда большая сквозит во всем. Так бы хотелось помочь ей, приодеть, подкормить, немножко подлечить ее, бедненькую, но с такими

благородно-гордыми натурами это не так просто делается, страшно задеть ее болезненно-чуткое самолюбие. Я уж давно обдумываю, как приступить к этому щекотливому вопросу. Ты приглашай ее почаще, пусть приходит к тебе на целый день, чтобы можно было хоть в те дни попитать ее хорошенько.

Мамочка сама делает попытки.

– Верочка, куда же вы? Посидите еще с Мусей, она так рада вам, так вас любит.

– Благодарю, я бы с удовольствием, но на завтра столько уроков.

– Ну, если весь вечер не можете, так хоти пообедайте

с нами, ведь все равно, здесь ли, дома ли, время на обед придется потратить, так уж лучше пожертвуйте его нам, может, на радостях Муся лучше есть будет, a то совсем y нее аппетита нет.

– Веруся, милая, пожалуйста, - вмешиваюсь я.

– Право, никак не могу: меня отец ждет, он, ведь, там один, я y него за хозяйку, надо все приготовить. Очень вам благодарна.

Когда же, наконец, в квартире y нас была произведена генеральная дезинфекция, все сроки и сверхсроки заразы миновали и стали снова показываться родственники и знакомые, Вера сказала мне:

– Муся, ты на меня, милая, не сердись, но теперь ты не одна, и я больше приходить не буду.

– Но почему же, Верочка, милая, почему? Мне так хорошо, так уютно с тобой, мне тебя никто, никто не заменит, - запротестовала я.

– Нет, милая, я такая неподходящая в вашем доме, y вас всегда смех, довольство, веселье, право, я одним видом своим на всех тоску буду наводить. Где болезнь, горе в доме, да, там я на месте. Ты знаешь, и тебя, и твою маму я всей душой люблю, с вами я сжилась, сроднилась, но все и все остальное будет стеснять меня. Я такая унылая, пасмурная. Знаешь, я не помню, совсем не помню себя в жизни хохочущей… Впрочем, давно-давно, еще при жизни мамы, но мне кажется, что этого никогда и не было, вернее, я не могу себе представить, как это могло быть.

Действительно, никогда я не видала Веры смеющейся, никогда; только изредка необыкновенно приятная, кроткая, но и то будто затуманенная улыбка появляется на ее красивых, тонких губах. Бедная, бедная моя Верочка! Что болит y нее в душе? Что же так сильно-сильно придавило ее?

Почти до самой Пасхи пролентяйничала я, мамочка все боялась, чтобы я не переутомилась, но там уже пришлось взяться за книги и наверстать пропущенное. Впрочем, это было вовсе не так страшно. По счастью, я все-таки довольно остроумно распорядилась со своей болезнью и захворала тогда, когда уже курс был закончен почти по всем предметам; пришлось подогнать только русскую литературу в чем помогла мне добрая Вера, да несколько теоремишек по геометрии, сущая ерунда, с которой я легко сама справилась.

На Фоминой неделе состоялось мое появление в гимназии. Охи, ахи, восторги, объятия. Ужасно хорошо!

– Муся, душка, прелесть моя!
– несется мощный глас Шурки, после чего меня основательно принимают ее объятия.

– Господи, как ты выросла!

– Как похорошела!
– несется с разных концов.

– Какая ты тонюсенькая! Право, страшно сломать тебя, - опять восклицает Тишалова и, очевидно, желая проверить мою прочность, еще раз стискивает меня в своих объятиях. Ничего, слава Богу, цела и невредима.

– Какая же ты в самом деле хорошенькая!
– любовно смотря на меня, говорит Вера.

Разве я, действительно, такая хорошенькая? Вот все мне это говорят. Да, конечно, ничего: белая, розовая, глаза большие; но я не люблю таких лиц, как мое, - довольных, сияющих, ярких таких; я люблю нежные очертания, мягкие краски, лица вдумчивые, вдохновенные, художественные, тонкие; мой идеал лицо Веры: сколько мысли, скорби! Точно лицо святой. Да, она это и есть на самом деле.

Клеопатра Михайловна трогает меня своей сердечностью, она так заботливо расспрашивает меня и даже целует. Андрей Карлович приветливо кивает своим арбузиком.

– Ну, ну, это хорошо, что вы как раз вовремя выздоровели: мы успеем вас поспрашивать и выставить вам годовую отметку. Можете отвечать на этой неделе? Да можете, конечно, можете, я уверен. Ну, a с чего же вы начать хотите? Чего меньше всего боитесь? Хотите с немецкого? Вот и прекрасно.

На следующий день я отвечаю немецкий, который знаю, действительно, назубок. Грамматику, что прошли без меня (a учебника y нас нет), просматриваю по запискам, уцелевшим y Наташи Скипетровой.

– Вот мы сейчас посмотрим, кто в классе лучше всех знает немецкую грамматику и литературу, - заявляет Андрей Карлович.
– Я буду задавать вопросы FrДulein Starobelsky, и кто скорее ее найдет ответ, пусть поднимает руку.

Весь класс в напряженном внимании, это своего рода конкурс. Меня берет страшный задор: никому, никому не дать ответить раньше себя. Один вопрос, другой, третий. Я даю ответ раньше, чем Андрей Карлович договаривает фразу, и сейчас же привожу подтверждающий пример. Вопросы сыплются безостановочно, но в ответах нет ни секунды задержки. Ни одна рука не успевает подняться, как ответ мной дан. Андрей Карлович сияет; y меня от волнения заледенели руки, разгорелись щеки.

– Na, das heisst wissen! (Это называется знать!) - восклицает он.
– Gut, sehr gut, perfekt! (Хорошо, очень хорошо, прекрасно!) - и его толстенький, коротенький карасик делает совершенно неприсущее ему дело: в моей годовой графе красуется низенькое, черное, плотное двенадцать.

Танька Грачева не выдерживает.

– Еще бы, y нее есть такие великолепные заметки, - протестует она.

Но Андрей Карлович перебивает ее.

– У нее есть… вот тут и очень много, - ударяет он коротышкой-рукой по своему большому выпуклому лбу.

Теперь я стала знаменитостью, на меня показывают пальцами.

– Видишь, y этой ученицы двенадцать y Андрея Карловича.

– Ну-у?!
– удивленно тянется в ответ, и любопытные очи впиваются в мою, сделавшуюся исторической, физиономию.

Да, это случай, еще не записанный в гимназической летописи. Рада я страшно.

По всем остальным предметам тоже двенадцатей нахватала; благодаря немецкому через Зернову перескочила: y меня круглое двенадцать, a y нее одиннадцать за немецкий. Я преисполнена уважения к самой себе, и мой нос выражает явное стремление к высотам небесных светил, душа же моя готова расцеловать кругленькую босенькую головку дорогого Андрея Карловича.

Почти сейчас же вслед за этим начались экзамены, сперва письменные, потом и устные по всем предметам. Чудное время! Тревожно-радостное, вечно приподнятое настроение, все время ждешь чего-то, и все кругом тоже ждут и чему-то радуются.