Безнадега
Шрифт:
Продолжение мысли Джонни отсек. Вытащил руку изо рта, крепче сжал рукоятку и вновь склонился над муфтой. На этот раз он не промахнулся. Шплинт выскочил из паза, запрыгал по полу и остановился под болтающимися ногами женщины, которая выглядела как Терри.
Я не собираюсь убеждать себя, что и здесь мне помогли, решил Джонни.
— Дэвид, если ты пришел поговорить о теологии, это тоже напрасный труд. А вот если хочешь прокатиться со мной в Остин…
Он замолчал. Мальчик держал что-то в руке и протягивал ему. Между ними, на полу лаборатории, лежал мертвый волк.
— Что это? — спросил Джонни, зная ответ. Зрение еще не подвело его. Внезапно во рту у него пересохло. Почему ты преследуешь меня? Этот мысленный вопрос, похоже, был обращен не к мальчику. Почему бы не забыть обо мне? Не оставить меня в покое?
— Ваш бумажник. — Дэвид пристально смотрел на Джонни. — Он выпал из вашего кармана в грузовике. Я принес его вам. Там все ваши документы на тот случай, если вы забудете, кто вы.
— Очень забавно.
— Я не шучу.
— Так чего ты хочешь? — прохрипел Джонни. — Вознаграждения? Хорошо. Запиши свой адрес, я пришлю тебе двадцать баксов или книжку с автографом. Или фотографию Элберта Белля с его росписью. Ты вроде бы собираешь фотографии знаменитых бейсболистов. Я могу это сделать. Все, что скажешь. Все, что пожелает твоя разыгравшаяся фантазия.
Дэвид бросил быстрый взгляд на волка.
— Очень уж точный бросок для человека, который с четырех дюймов не может попасть по шплинту соединительной муфты.
— Заткнись, умник. Неси сюда бумажник, раз уж пришел. Или брось его мне, если не хочешь подходить. А то можешь оставить его себе.
— В нем есть фотография. Вы и еще два парня стоите перед каким-то заведением. Называется оно «Вьетконговский наблюдательный пост». Я думаю, это бар.
— Да, бар, — согласился Джонни и шевельнул пальцами, все еще сжимавшими рукоятку молотка, не обращая внимания на боль в поцарапанных костяшках. — Высокий парень на фотографии — Дэвид Холберстам. Очень известный писатель. Историк. Бейсбольный болельщик.
— Меня больше заинтересовал мужчина, стоящий посередине, обычного роста, — ответил Дэвид, и тут же глубинная, самая глубинная часть души Джонни поняла, к чему клонит мальчик, что он сейчас скажет, и протестующе застонала. — Мужчина в серой футболке и бейсбольной кепке с эмблемой «Янки». Этот мужчина показывал мне Китайскую шахту с моего «вьетконговского наблюдательного поста». А ведь на фотографии посередине стоите вы.
— Бред какой-то, — фыркнул Джонни. — Безумный бред, который ты несешь с того самого…
Держа бумажник в руке, Дэвид пропел:
— «Мне плохо… мне совсем плохо… спросите нашего семейного доктора, что со мной…»
Джонни словно получил пулю в грудь. Молоток выпал из его разом ослабевшей руки.
— Прекрати, — прошептал он.
— «Ты можешь сказать мне… что мучит меня…. И отвечал он: да-да-да…»
— Прекрати! — заорал Джонни, и тут же радио ответило взрывом статических помех. Он почувствовал, как внутри что-то зашевелилось. Что-то чудовищное. Заскользило. Словно лавина с гор. Почему пришел этот мальчик? Разумеется, потому что его послали. Это не вина Дэвида. И вопрос в том, почему ужасный хозяин Дэвида не оставит их обоих в покое?
— «Рэскелз», — пояснил Дэвид. — Только тогда они еще назывались «Янг рэскелз». Солист — Феликс Кавальер. Отличный певец. Он пел эту песню, когда вы умерли, Джонни, не так ли?
Феликс Кавальер все пел: «Мне плохо… мне совсем плохо», — а перед мысленным взором Джонни проносились различные образы: солдаты вьетнамской армии ростом не больше американских шестиклассников, раздвигающие ягодицы мертвых в поисках спрятанных сокровищ, — отвратительные стервятники отвратительной войны, кан тахи в кан таках, возвращение к Терри с триппером в паху и обезьянкой на плече; отвешенная ей оплеуха, после того как она пустила какую-то шпильку насчет войны (его войны, сказала она, словно именно он выдумал эту гребаную бойню), такая сильная оплеуха, что кровь потекла у нее и из носа, и из губы (семейная жизнь затянулась еще на год с небольшим, но окончилась она именно тогда, в терминале «Юнайтед эйрлайнз» аэропорта Ла-Гуардиа); Энтрегьян, пинающий его, когда он корчился от боли на асфальте шоссе 50, пинающий не литературного льва, или лауреата Национальной книжной премии, или единственного писателя-мужчину Америки, чьи произведения что-то да значат, а толстобрюхого старикана в сверхдорогой мотоциклетной куртке, такого же смертного, как и все остальные; Энтрегьян, заявляющий, что предполагаемое название еще не написанной книги Джонни бесит его, вызывает у него ярость.
— Я туда не вернусь, — упрямо покачал головой Джонни. — Ни ради тебя, ни ради Стива или твоего отца, ни ради Мэри или всего мира. Не вернусь. — Он поднял молоток и ударил им по прицепу, как бы подтверждая свои слова. — Ты слышишь меня, Дэвид? Ты напрасно теряешь время. Я не вернусь! Не вернусь! Не вернусь! Не вернусь!
— Сначала я не понял, как вы могли там оказаться, — продолжал Дэвид, словно не слыша Джонни. — Это же Страна мертвых, вы сами так назвали ее, Джонни. А вы-то живой. Так я, во всяком случае, думал. Даже после того, как увидел шрам. — Он указал на запястье Джонни. — Вы умерли… Когда? В шестьдесят шестом? Шестьдесят восьмом? Полагаю, это не важно. Когда человек перестает изменяться, перестает чувствовать, он умирает. Потом вы пытались покончить с собой, словно играли в догонялки. Ведь так? — Мальчик сочувственно ему улыбнулся. — Джонни, стараниями Бога восстают из мертвых.
— Господи, не надо мне этого говорить, — прошептал Джонни. — Я не хочу восставать из мертвых. — Но в голосе его звучало сомнение. И доносился он издалека, словно принадлежал не ему, а кому-то еще.
— Поздно. Это уже произошло.
— Катись отсюда, маленький герой, я уезжаю в Остин. Ты меня слышишь? В гребаный Остин!
— Тэк доберется туда раньше, чем вы. — Дэвид по-прежнему держал в руке бумажник с фотографией Джонни, Дэвида Холберстама и Даффи Пайнетта, стоящих у паршивого бара «Вьетконговский наблюдательный пост». Обычная забегаловка, но лучший музыкальный автомат во всем Вьетнаме. «Вурлитзер». Джонни почувствовал во рту вкус пива «Кайрин», услышал «Рэскелз», барабаны, орган, ощутил влажную жару, ослеп от яркого солнца, до его ноздрей донеслись испарения влажной земли, пахнущей как женская «киска». И песня эта неслась тогда из каждого окна, каждого радиоприемника, каждого проезжающего автомобиля. Песня, ставшая для него Вьетнамом: «Мне плохо… мне совсем плохо… спросите нашего семейного доктора, что со мной…».
— Остин, — выдохнул Джонни. Но чувство раздвоенности оставалось, даже нарастало.
— Если вы сейчас уедете, Тэк будет поджидать вас во многих местах, — неумолимо гнул свое Дэвид, держа в руках бумажник с ненавистной фотографией. — Не только в Остине. В отелях. В аудиториях. На ленчах, где люди обсуждают книги и все такое. Когда вы будете с женщиной, то на вашу долю придется лишь раздевание, а трахать ее будет Тэк. Но самое страшное, что такая жизнь может затянуться надолго. Вы станете кан де лаш, сердцем бестелого. Ми хим сан ини. Дырой в глазу.