Безутешные

Исигуро Кадзуо

– Брось, старина, выходи. – В его голосе послышались едва заметные нотки раздражения. – Ты знаешь, с нашей недавней встречи я много о тебе думал. Вспоминал школьные годы и все такое. Сегодня утром, к примеру, проснулся с мыслью о том случае – ты, наверное, не помнишь – когда мы размечали для младших мальчиков дистанцию кросса. Мы тогда, кажется, заканчивали шестой класс. Ты, наверное, забыл, а я думал об этом утром, лежа в постели. Мы стояли напротив большого поля и ждали, и ты был страшно из-за чего-то расстроен. Выходи, старина. Я не могу так разговаривать. – Он по-прежнему держал дверцу и делал нетерпеливые жесты. – Ну вот, так уже лучше. – Когда я нехотя вышел из машины, он свободной рукой схватил меня за локоть (в другой была кружка). – Да, мне вспомнился тот случай. Октябрьское утро, туманное – как обычно бывает

в Англии. Мы торчим у паба и ждем, пока из тумана, пыхтя, вынырнут эти третьеклашки, и ты, помню, все повторяешь: «Тебе-то что, тебе-то хорошо», несчастный на вид – дальше некуда. В конце концов я тебе говорю: «Знаешь, ты не одинок, старина. Не думай, что у тебя единственного на белом свете неприятности». И я начал рассказывать, как, когда мне было семь или восемь, мы с родителями и младшим братом поехали всей семьей отдохнуть. Мы отправились на один из приморских курортов – Борнмут или что-то вроде того. Может, это был остров Уайт. Погода стояла прекрасная и все такое, но, знаешь, поездка не задалась: что-то все время не ладилось. Так обычно получается с семейным отдыхом, но тогда мне было семь или восемь и я этого еще не знал. Так или иначе, но все шло наперекосяк, и однажды отец сорвался с катушек. То есть как гром среди ясного неба.

Мы рассматривали набережную, мать как раз на что-то нам указывала, а он, ни с того ни с сего, развернулся и ушел. Не закричал, не зашумел, а просто ушел. Мы не знали, что делать, поэтому двинулись за ним. Мать, маленький Кристофер, я – просто двинулись за ним. Мы не подходили вплотную – держались ярдах в тридцати, только чтобы не терять его из виду. А отец продолжал шагать впереди. По набережной, по тропе среди утесов, мимо прибрежных хижин и загорающих. Потом мы повернули к городу, прошли теннисные корты и торговые кварталы. Больше часа мы не останавливались. И потихоньку начали превращать это в игру. Мы говорили: «Смотри, он больше не злится. Он просто представляется!» Или: «Он неспроста так пыжится. Обрати внимание», и смеялись без конца. Присмотревшись, можно было подумать, что отец намеренно нас потешает. Я и Кристоферу сказал (он был совсем малыш), что отец, мол, дурачится, и он непрерывно заливался смехом, словно все это было игрой. Мать тоже смеялась и приговаривала: «Ну, мальчики, отец ваш дает!» – и вновь разражалась хохотом. Мы продолжали прогулку, и только я один из всех, мальчишка семи или восьми лет, понимал, что на самом деле отец не шутит. Что злость у него не прошла, а, наоборот, вскипала все больше, пока мы за ним следовали. Потому что ему, наверное, хотелось сесть на скамейку или войти в кафе, но из-за нас он не мог. Помнишь? Я рассказывал тебе об этом в тот день. В какой-то миг я взглянул на мать, желая, чтобы все это кончилось, и тут все понял. Я понял: она убедила, уговорила себя, что отец устроил это для забавы. А маленькому Кристоферу все время хотелось пуститься за папой вприпрыжку. Догнать его, понимаешь? И мне приходилось со смехом его удерживать, говоря: «Нет, нельзя. Не порти игру. По правилам мы должны держаться сзади». А мать, знаешь, подначивала: «Да ну! Подбеги и дерни его за рубашку. Посмотрим, сумеет ли он тебя поймать!» А я повторял, потому что был единственным, понимаешь – единственным, я должен был повторять: «Нет-нет, погоди. Не надо, не надо». Он был смешной, мой отец. У него была этакая чудная походка, если разглядывать со стороны. Слушай, старик, ну почему ты не сядешь? Ты явно не в себе – у тебя вид совершенно измотанный. Садись, рассудишь нас.

Джеффри Сондерс указывал на перевернутую коробку из-под апельсинов около переносной печки. Я действительно валился с ног и подумал, что, какие бы задачи передо мной ни стояли, я решу их куда успешней, если чуть передохну и глотну кофе. Когда я усаживался, колени у меня дрожали, и опустился я на ящик очень неуклюже. Компания, с сочувственными минами, обступила меня. Кто-то протягивал кружку с кофе, другой придерживал меня за спину со словами: «Расслабьтесь. Успокойтесь и отдыхайте».

– Спасибо, спасибо, – проговорил я, принял кофе и с жадностью его глотнул, хотя он обжигал горло.

Седовласый мужчина в костюме присел перед мной на корточки и, глядя мне в лицо, произнес очень мягко:

– Нам сейчас придется принять решение. И вы нам в этом поможете.

– Решение?

– Да. Относительно мистера Бродского.

– Ах,

вот что! – Я отпил еще глоток. – Ясно. Понимаю: все свалится на меня.

– Я бы не рискнул это утверждать, – откликнулся седовласый господин.

Я снова взглянул на него. Вид у него был ободряющий, манеры мягкие и спокойные. Но в данный миг он явно был очень серьезен.

– Я не стал бы утверждать, что на вас свалится все. При данных условиях доля ответственности ложится на каждого из нас. Мое мнение, как я уже говорил, такое: надо отнимать.

– Отнимать?

Седой сурово кивнул. Я заметил у него на шее стетоскоп и понял, что он врач, хотя неизвестно какого профиля.

– А, понятно, – проговорил я. – Отнимать. Ну да.

Только тут я огляделся и с испугом заметил невдалеке от автомобиля большую груду металла. У меня в мозгу забрезжила мысль, что я каким-то образом, сам того не подозревая, устроил аварию. Поднявшись (в чем мне проворно помогло множество рук), я подошел туда и определил, что это остатки велосипеда, безнадежно покореженного. В этой груде металла я, к своему ужасу, увидел Бродского. Он навзничь лежал на земле, и его глаза спокойно следили за моим приближением.

– Мистер Бродский, – пробормотал я, уставившись на него.

– А, Райдер! – отозвался он голосом, как ни странно, почти не искаженным мукой.

Я обратился к седовласому господину, который последовал за мной, со словами:

– Уверен, что я здесь ни при чем. Не помню никакой аварии. Я просто вел машину…

Седовласый, понимающе кивнув, дал мне знак успокоиться. Затем, отведя меня немного в сторону, прошептал:

– Почти несомненно, он задумал самоубийство. Он очень пьян. Вдрызг.

– А, вот что.

– Не сомневаюсь, он пытался убить себя. Но все, чего он добился, – застрял в обломках. Правая нога практически не пострадала. Только проколота. Левая тоже проколота. Она-то меня и беспокоит. Она в не очень хорошем состоянии.

– Боже, – выдохнул я и через плечо вновь взглянул на Бродского. Он, казалось, заметил это и бросил во тьму:

– Райдер. Привет.

– Перед вашим прибытием мы совещались, – продолжал седовласый господин. – Мое мнение – ее нужно ампутировать. Так мы спасем ему жизнь. Мы это обсудили, и большинство согласилось со мной. Однако те две дамы против. Они за то, чтобы дождаться машины «скорой помощи». Но я чувствую, что это слишком серьезный риск. Таково мое мнение как профессионала.

– Да, я вас понимаю.

– Я считаю, левую ногу нужно без промедления ампутировать. Я хирург, но, к сожалению, при мне нет соответствующего оборудования. Нет обезболивающих, ничего нет. Даже аспирина. Видите ли, я был не на службе, просто прогуливался и дышал воздухом. Как и прочие здесь присутствующие. У меня завалялся в кармане стетоскоп, вот и все. Но теперь прибыли вы, и это многое меняет. У вас в машине есть аптечка?

– В машине? Видите ли, я не знаю. Это не моя машина.

– Стало быть, взятая напрокат?

– Не совсем. Я ее одолжил. У знакомого.

– Понятно. – Он мрачно уставился в землю, размышляя.

Через его плечо я видел, что другие не сводят с нас тревожных глаз. Хирург проговорил:

– Не заглянете ли в багажник? Там может найтись что-нибудь полезное. Какой-нибудь острый инструмент, чтобы я смог сделать операцию.

Подумав, я сказал:

– Охотно пойду и посмотрю. Но прежде, наверное, мне следует поговорить с мистером Бродским. Видите ли, я до некоторой степени знаком с ним и просто обязан это сделать, прежде чем… прежде чем отчаянный шаг будет предпринят.

– Очень хорошо, – отозвался хирург. – Но профессиональные знания, а равно и профессиональное чутье мне подсказывают, что мы и так потеряли слишком много времени. Так что, пожалуйста, поторопитесь.

Я вернулся к Бродскому и посмотрел ему в лицо.

– Мистер Бродский, – начал я, но он тут же меня перебил:

– Райдер, помогите мне. Я должен до нее добраться.

– До мисс Коллинз? Думаю, сейчас нам нужно заботиться о другом.

– Нет, нет. Я должен с нею поговорить. Я это понимаю. Понимаю очень ясно. Мой ум сейчас прояснился. С тех пор, как это случилось. Не знаю, я был на велосипеде, и что-то ударило меня, что-то движущееся – автомобиль, наверное, кто знает? Я, скорее всего, был пьян – этого я не помню, но то, что произошло дальше, вспоминаю. Теперь я понял, все понял. Это он. Он желал, все время желал провала. Он во всем виноват.