Безымянная слава
Шрифт:
— О чем ты думаешь?.. Я спрашиваю, как сложилась ваша жизнь с Неттой Стрельниковой?
— С Анной Петровной Киреевой?.. Что сказать тебе?.. Имеем славного сынишку, много работаем, мало ссоримся… Аня — хорошая мать и хозяйка.
— И хороша по-прежнему?
— Нет, значительно лучше… Но больше ни слова. В этом деле я боюсь сглаза.
— Понимаю: ты счастлив, — сказал Нурин. — Семейное счастье — скудная тема для разговора… А как с твоим писательством? Ты мечтал о литературной славе, затевал повесть… Написал?
— Да, но пока не сдал и не знаю, сдам ли ее.
— Ну, хотя бы в этом ты настоящий журналист: никтошка и безымянка.
— Не
Снова он почувствовал, что разговор на эту тему не имеет смысла, подошел к большой и запыленной настенной карте Российской империи и стал ее рассматривать. Это была хорошая карта, но устаревшая. Хотелось испещрить ее поправками, тут и там переменить названия городов. Здесь и здесь вписать новые, только что появившиеся города, вот эти и эти пункты соединить железными дорогами, указать недавно пущенные громадные электростанции… Его Урал! Он превратился в единый завод, где вместо стен были леса и горы, вместо крыши небесный свод, где флагами развевались дымы: рыжеватые — над мартеновскими цехами, черно-сизые — над электроцентралями, багряные — над коксовыми батареями… Каждую поправку Степан мог бы сопроводить рассказом о переменах в тайге, в степи, в горах — всюду, где ему пришлось и еще придется потрудиться… Его, журналиста Степана Киреева, по имени знали немногие, но как широка была его слава — слава, слившаяся с победами строителей нового мира!
Какой-то шорох заставил его обернуться. Он увидел, что Нурин пытается открыть ящик стола. Парализованная рука слушалась его плохо.
— Помоги мне… — сказал Нурин. — Чертов ящик, все время заедает…
Степан выдвинул ящик.
— Что это? — спросил он.
— Ты не видел моей коллекции карандашей?.. Нет? Посмотри… Это любопытно. Мы, дражайший вьюнош, работали!
Степан придвинул стул ближе к письменному столу и склонился к ящику… Ящик был на треть заполнен карандашами всевозможного цвета и величины, едва начатыми, исписанными наполовину, на две трети, огрызками карандашей. К каждому карандашу был прикреплен резиновым колечком клочок бумаги.
Нурин сказал:
— Ни одного купленного карандаша! Все ворованные. Приходишь к какому-нибудь бурбону за интервью, начинаешь беседовать, ощупываешь карманы: забыл карандаш. Конечно, карандаш для тебя находится. Записываешь беседу, машинально прячешь чужой карандаш в карман и уходишь. Есть еще один карандаш! Все, все украденные…
Наугад Степан вытащил карандаш с синим графитом.
— «Британский дипломат», — прочитал он на бумажке.
— А!.. Толстый, рыжий бритт, пьянчуга. Поил меня немыслимым ромом, едва держался на стуле, нес чудовищную ахинею, — вспомнил Нурин. — Интервью не пошло, а карандаш остался.
Степан стал перебирать карандаши. Какой-то авиатор-гастролер из тех времен, когда на небо были наброшены первые «мертвые петли», какой-то банкир, приехавший по поводу расширения хлеботорговли со странами Среднего Востока, дальше артист Мариинской оперы, адмирал, вернувшийся из кругосветного плавания… О некоторых Нурин давал полную справку — внешность, характерные особенности, — но многих не помнил.
— Как, как?.. Ты говоришь, капитан «Казбека»? Не помню такого судна… Певица Ангелина Сторожева? В каком году это было? Гм…
Продолжая перебирать карандаши, Степан называл имена, фамилии, профессии. Этим можно было заниматься бесконечно — так много было карандашей, так много было людей,
В руках Степана очутился обломок простого ученического карандаша — фаберовского, шестигранного. Он развернул бумажку и прочитал: «Футурист В. Маяковский. 191… г.».
Выведенный из задумчивости восклицанием Степана, старик сказал:
— Да-да… Я пришел к нему в гостиницу, он дал очень смешное интервью с двумя стихотворными строчками. Я собрался уходить и хотел сунуть карандаш в карман. Он схватил меня за руку: «Э, бросьте, голубчик! Мне еще надо работать ночью. Где я теперь достану карандаш?» Он схватился за карандаш, мы сломали его. Он засмеялся и сказал: «Ну, черт с вами!» — Заметив, что Степан отложил этот карандаш в сторону, Нурин предложил: — Купи их… карандаши. Я продам их только оптом, гамузом. Тебе хватит на всю жизнь. Деньги мне пригодятся, сейчас я не очень избалован этим самым приятным видом печатной продукции. — Тут же он назвал цену.
— Сейчас я возьму только этот карандаш, а перед отъездом из Черноморска заберу все остальные.
Нурин забеспокоился, даже огорчился: не продешевил ли он? Деньги он спрятал не в стол и не в карман, а между двумя пыльными подшивками «Вестника», оглянувшись при этом на дверь. Прощаясь, он подал Степану пыльную руку:
— Ты еще зайдешь за карандашами?.. Приходи, жена будет рада… Только не говори ей, сколько ты дал за карандаши… Нет, лучше соври на две трети, понимаешь?.. Значит, ты еще зайдешь?
— Непременно, — пообещал Степан, уже зная, что он никогда не переступит порог этой комнаты, никогда не увидит этого человека; и он обнял Нурина, сказав: — Будь здоров!
С тяжелым чувством Степан оставил не понравившийся ему плоский дом с облупившимися безносыми амурами на фасаде, эту немощеную, каменистую улицу, по которой ветер гонял маленькие пыльные смерчи.
— А у вас гостья, — сказала коридорная гостиницы.
Он бросился к своему номеру и распахнул дверь; женщина в светлом костюме, поправлявшая волосы перед зеркалом, обернулась, вскрикнула: «Степка!» — и обняла его. Он вглядывался в ее лицо с тем обычным, немного испуганным ощущением света, сияния, которое охватывало его при каждой новой встрече с его женой, с его Аней.
Конечно, они начали упреками. Почему она не дала телеграммы о приезде? Потому что хотела сделать ему сюрприз… А он… почему он, негодный, писал так редко — всего два письма в неделю? А она… почему она писала столько же?.. А он… неужели он не догадался до сих пор, что она голодна?.. Потом начались рассказы о сыне, об уморительном Федьке, по которому она уже смертельно соскучилась, о редакции, о последних редакционных событиях, о Наумове, который попросил ее шепнуть Степану, что редакция была бы очень довольна, если бы он в порыве совестливости сократил свой отпуск хотя бы на десять дней.