Безымянная слава
Шрифт:
— Да, мама, теперь есть… Первые надежды…
— Значит, вы еще не объяснились?
— Нет, и вряд ли это скоро случится.
— А мне казалось, что теперь все это стало проще между молодыми людьми, что люди открываются друг другу скорее, чем раньше… Что тебя удерживает? Если у тебя нет сильного соперника…
— Соперника нет. И, кажется, я ей не безразличен. Но боюсь, что она не совсем понимает меня, а я… я смогу сказать все, что лежит на сердце, лишь когда увижу, что она хочет стать рядом со мной навсегда… Что она сможет это сделать…
— Значит, сейчас вы в чем-то расходитесь, — поняла мать. — В чем вы расходитесь?
— В старину сказали бы, что мы люди
— Ты хочешь ее перевоспитать? — покачала головой Раиса Павловна.
— Даже не так, мама… Я уверен, что в душе она хороший человек. Просто она еще не задумывалась о жизни. Надо твердо сказать ей, что правильно и что плохо… И она поймет…
Он ушел к себе и счастливый и сомневающийся. У него хоть было и то и другое — и счастье и сомнение, — а у его матери были лишь сомнения.
10
Чем объяснялось сближение Нетты и Степана? Конечно, Одуванчик отчасти был прав. Степан вдруг очень выделился среди незначительных людей, которые окружали девушку и надоели ей своим однообразием, своими претензиями, своей никчемностью и пустотой. Парень из газеты оказался бойцом, бойцом последовательным и смелым — следовательно, человеком интересным, неизмеримо более значительным, чем обычные посетители дома Стрельниковых.
Это прежде всего признал Петр Васильевич. После взрыва возмущения, вызванного первым чтением фельетона, он сказал своей дочери:
— Но, к моему удивлению, Киреев умеет писать не только хроникерские заметки… Резко, грубо, но сильно, несомненно сильно. В наше время из него может выйти толк. Этакий маленький Марат с большими кулаками…
Услышав от Нетты, что на очередном литературном сборище будет присутствовать Марат из «Маяка», Петр Васильевич, против своего обыкновения, остался дома. Он зазвал Степана в свой кабинет, коротко и усмешливо упрекнул его за неуважение к старикам и их причудам, — он относил к старикам Отшельника, с которым был в одних летах, — но, впрочем, предал всю эту историю забвению.
Когда участники вечера разошлись, Петр Васильевич задержал Степана.
— Хочу поболтать с вами, — сказал он, извлекая из буфета бутылку вина и яблоки. — Вы заметили, что меньше всего говорят друг с другом люди, которые видятся почти ежедневно. Поговорим впервые после нашей первой встречи…
Он принялся информировать Степана об учрежденческих делах, то есть, попросту говоря, сплетничать. Степан слушал его молча, почти не прикасаясь к вину, и ушел, как только часы пробили одиннадцать.
— Не очень находчивый собеседник, — сказал о нем Петр Васильевич. — Молчит, не пьет и неизвестно о чем думает… А ты заметила, что твой салон лебезит перед Киреевым?
— Да, это такая мелкота, в конце концов, — ответила Нетта, наводя порядок в столовой. — Они боятся его…
Участники литературных вечеров резко изменили свое отношение к хмурому испанцу. Ни один из них не выступил в защиту Отшельника, некоторые возымели желание подружиться с Киреевым, то есть впутать его в литературные маленькие склоки, и все в глаза Степану похваливали его фельетоны, время от времени появлявшиеся в «Маяке». Ну и что же? Ровным счетом ничего. Нетта поставила в заслугу Степану то, что он не воспользовался этой
Да, Одуванчик был прав, но прав лишь отчасти. Фельетон об Отшельнике лишь помог Нетте заметить Степана, все остальное было заслугой самого Степана. Она как бы вновь и по-иному увидела человека, любящего ее глубоко и сильно — это она знала, конечно, — но сдержанного, ничего не требующего… Только видеться с нею, только смотреть на нее, только подчиняться ей в том бродяжничестве, которое увлекало девушку.
Как и Степан, она родилась на морском берегу, провела у моря первые годы своего детства и, очутившись снова на родине, казалось, вернулась в полузабытое прошлое, открыла глаза по-детски широко, спеша заменить смутные воспоминания о солнечной, цветущей стороне живыми впечатлениями, радуясь и удивляясь тому, что жизнь гораздо ярче воспоминаний.
Они встречались в условном месте, но будто случайно, невзначай, и разыгрывали шумное удивление.
— Вы? Неужели? Обман глаз. Не верю.
— Несомненно, это я. Могу предъявить просроченное редакционное удостоверение. Но вы ли это?
— Проводите меня немного… Куда? В том-то и дело, что я не знаю, куда иду.
— Исследуем проблему и совместно найдем решение.
Впрочем, им было все равно, куда идти. Они бродили по пригородам, где люди жили в крохотных мазанках, таких белых и живописных, что хотелось постучать в окошко и спросить, не под этой ли низко надвинутой черепичной крышей приютилось вечное счастье; выбирались в степь, густо заросшую пламенными и сиреневыми маками; возвращались в город, чтобы пройти по базару, который крикливо говорил на всех диалектах Черного моря, смеялся, показывая все зубы, и бранился, льстил, проклинал с упоением. Здесь они восхищались морскими чудами, покупали у старых, усатых караимок пряные сласти с причудливыми названиями, подхватывали на лету татарские, турецкие, греческие словечки и применяли их как придется, иногда позволяли себе выпить стакан кислого вина в кабачке, прохладном до озноба, если это можно было сделать тайком. Конечно, торговки принимали их за молодоженов и называли ее «мадам».
Но море… море в конце концов овладело ими. Они нанимали ялик у перевозчика, который был стар уже во времена черноморского восстания. Так и казалось, что он прямой потомок какого-нибудь Олегова дружинника — лысый, блестящий череп, черный, как продымленный печной горшок, кустистые брови, нос морского орла и великолепные белые усы. Плотные, как известковые сталактиты, они словно оттягивали щеки, прорезанные двумя глубокими морщинами. Кинорежиссер поручил бы ему прибить щит Олега над вратами Цареграда… Старик милостиво предоставлял Степану заботу о веслах, а Нетто заботу о руле, не снижая арендной платы, так как знал, что влюбленные великодушны. Иногда старик отказывался сопровождать молодых людей.
— Дальше Стамбула не удерете, — говорил он и шел курить в холодке свою трубку, окованную красной медью и обвешанную для красоты цепочками.
Ялик плыл вдоль берега, тыкаясь носом во все пляжи и заглядывая во все бухты.
Конечно, прежде всего они обследовали берега больших бухт, длинных и широких, как столичные проспекты. Глубоко сидя в воде, от пристани к пристани плыли ялики с товарами и пассажирами, усердно выгребались морские муравьи-буксиры, тащившие за собой вереницы черных барж, как куски разорванного ожерелья, пестрыми тенями скользили наивно разрисованные турецкие фелюги с темно-бронзовыми людьми на палубе.