Беззащитные гиганты
Шрифт:
Беременная самка неплохо поела и как следует напилась, однако вела себя очень апатично. Стоит себе на месте свесив голову, иногда приляжет. Она не реагировала ни на соседа, ни на людей, которые подходили к загону, озабоченные ее состоянием; все стояла, уткнувшись мордой в жерди, и окликала детеныша. На третий день, в восемь часов вечера, у нее произошли преждевременные роды.
Один из следопытов прибежал с этой новостью к палатке старины Нормана, и Норман поспешил к загону и увидел все сам.
Она стояла свесив голову, уткнувшись мордой в жерди соседнего отсека, где был ее детеныш, и стонала; по массивным задним ногам на землю стекала густая ярко-красная кровь, смешиваясь с пылью и образуя широкую лужу. Посреди этой кровавой лужи лежал плод — черный, блестящий, мягкий, вполне сформировавшийся маленький самец, сорок пять сантиметров в длину, тридцать сантиметров в высоту. Крохотные глазки были закрыты, под шелковистой кожей чуть проступали ребрышки, на ножках светились по три прозрачных
Старина Норман был бессилен что-либо сделать. Попробовал было тихонько спуститься в отсек за спиной носорожихи, чтобы осмотреть ее и выяснить, можно ли ей как-нибудь помочь или хотя бы удалить мертвый плод из загона, но она услышала его, когда он был на полпути, и развернулась, шатаясь — несчастная, окровавленная, разъяренная, — и пришлось Норману поспешно карабкаться наверх. Она не собиралась пускать его в отсек, не говоря уже о том, чтобы позволить ему вытащить плод. Прогнав старину Нормана, носорожиха постояла, сердито озираясь, потом вяло опустила голову, обнюхала лежащий на земле плод, тяжело развернулась в кровавой луже, снова уткнулась мордой в жерди, отделяющие ее от детеныша, и поскулила, и он заскулил в ответ.
Старина Норман был бессилен что-либо сделать. Разве что усыпить носорожиху шприцем на несколько часов, но он опасался, что шок может ее убить. Норман связался по радио с Солсбери и попросил прислать ветеринарного врача, хотя и понимал, что тот не скоро доберется до Мусусумойи. Ни Норман, ни кто-либо другой не могли тут ничего поделать. Он взял фонарь и опять забрался на верх ограды, решив дежурить всю ночь.
Носорожиха стояла, уткнувшись мордой в жерди, и перекликалась с детенышем, и кровь сбегала ручьем по ее толстым ногам в желтом свете фонаря. Крови натекло много, чуть не вся земля в отсеке превратилась в кровавое месиво. Около полуночи она свалилась. Закачалась, обмякла и повалилась на бок в собственную кровь, не отнимая морды от жердей, и так и осталась лежать, постанывая и окликая детеныша. Она истекала кровью. Старина Норман ничем не мог ей помочь. Она лежала, умирая, и окликала детеныша через жерди, и детеныш тоже лег в своем отсеке, чтобы быть поближе к матери, и поскуливал в ответ. Он слышал запах ее крови. Так они пролежали всю ночь, и кровотечение не прекращалось. Носорожиха умерла до рассвета, и в свете Норманового фонаря ее стойло выглядело сплошным кровавым болотом, и, когда она перестала дышать, детеныш заскулил сильнее прежнего, он распластался на земле, прижимаясь мордой к жердям, и громко плакал.
Как только рассвело, старина Норман подогнал к загону «лендровер», обвязал веревками мертвую самку и плод и вытащил их из отсека. При этом детеныш разволновался, забегал взад-вперед в своем отсеке. Норман велел рабочим взять лопаты и очистить отсек от кровавой грязи. Оттащив труп в буш за три километра, чтобы детеныш не слышал запаха, он произвел вскрытие носорожихи. У нее были сильные внутренние повреждения от падения со скалы. Потом Норман развел большой костер и сжег останки.
Рабочие хотели съесть мясо, но он не разрешил.
Они провели в Мусусумойе два месяца, отловили семнадцать носорогов и перевезли их в Гона-ре-Жоу. В районе Умфурудзи оставалось еще четыре, может быть, шесть носорогов, но они совсем не подпускали к себе людей, пробегали в день по пятьдесят-шестьдесят километров, уходя от преследования. Тогда ловцы перебазировались к реке Руйе, в земли вождя Масосо, с тем чтобы позднее вернуться в Мусусумойю. Оттуда они должны были отправиться в Гокве.
Часть третья
Глава двенадцатая
Поначалу на Руйе все складывалось как нельзя лучше. Каждый день мы ловили по носорогу. Каждый день еще до рассвета старина Норман высылал на разведку следопытов из своего лагеря на берегу Руйи, каждый день на восходе они прибегали обратно в лагерь и докладывали, что обнаружен след, и старина Норман включал радио и вызывал Ньямасоту: «Четыре-один, четыре-один, четыре-один, четыре-один». И в холодке раннего золотистого утра раскатывался голос Томпсона: «Чи-пим-биии-ри!» Мы вскакивали на ноги и выбегали из палаток, одеваясь на ходу, и я кричал Брайтспарку Тафурандике, чтобы принес мне к «мерседесу» апельсин, кружку кофе и горсть таблеток глюкозы. Грузовик уже ждал, и Мкондо всегда выглядел бодрым — и несколько отчужденным, вроде Бена, и по утрам от него всегда пахло зубной пастой. Мкондо поставил свою старую никелированную кровать и натянул свой собственный тент под деревом мопани в сторонке от других африканцев, включая следопытов, и одеяла у него всегда были тщательно сложены на кровати. Лагерь следопытов — у них было стандартное казенное оборудование — тоже выглядел
В первую неделю на Руйе я успевал только сделать два-три глотка кофе, а там уже все в сборе, и Томпсон кричит, чтобы мы забирались в кузов «мерседеса», и Мкондо включает рокочущий мотор, и мы, ежась от утреннего холодка, несемся по нескончаемой горбатой колее к лагерю старины Нормана. Всю первую неделю было вдоволь четких следов, и, хотя работа следопытов осложнялась множеством скалистых холмов, расселин и оврагов, к полудню, в крайнем случае в начале второй половины дня, нам всякий раз удавалось выйти на носорога, и старина Норман приезжал за нами и еще до полуночи доставлял нас вместе с нашей добычей в Ньямасоту. В первые четыре дня мы отловили четырех крупных самцов, так что загон был полон негодующих носорогов; они сопели и фыркали на нас, каждый в своем отсеке, и пытались добраться до соседа через просветы между бревнами, и грозный рог таранил бревно или проскакивал в щель, и весь загон ходил ходуном. А ночью мы слышали, как они в лунном свете окликали друг друга, тихо взвизгивая. Звери подбадривали друг друга, жаловались друг другу. Когда в загоне не осталось свободных мест, мы перегнали носорогов в большие клетки, затем погрузили клетки на машины — работа на целый день, — и караван грузовиков отправился в безостановочный тысячекилометровый рейс до заповедника Гона-ре-Жоу. И помаялись же мы, перегоняя в клетки брыкающихся и бодающихся зверей: загон пришелся им не по нраву, а клетки и подавно. Носорогам было невдомек, что в Гона-ре-Жоу, где до них не смогут добраться никакие браконьеры, их ожидает долгая счастливая жизнь. У каждого из них глубокий шрам опоясывал шею или ногу, а ведь все они были еще молодые. В ту первую неделю мы нашли три черепа носорогов и по зубам определили, что жертвы браконьеров были молодые взрослые животные.
Черепа — это по части старины Нормана. В искусстве ловли браконьеров ему не было равных. Пока мы отлавливали носорогов, старина Норман тихо делал свое дело. Спокойный, выдержанный, приветливый старина Норман люто ненавидел браконьеров. И так же ненавидели их работавшие с ним африканцы. У объездчиков егерского надзора были на то свои причины. Снова и снова, захватив с собой скатанное одеяло, наручники, блокнот и карандаш, они на несколько недель отправлялись патрулировать в буш и патрулировали в одиночку, даже без собаки. Там, где водятся слоны, нельзя выходить на поиск с собакой, потому что слон бросится на собаку и она побежит обратно к вам и приведет гонящегося за ней слона. Объездчик-африканец патрулирует с огнестрельным оружием. День за днем идет он по следу и врывается в лагерь браконьеров и задерживает их, потом несколько дней в одиночку ведет в базовый лагерь. И сколько раз случалось, что браконьеры нападали на объездчика и оставляли его погибать. Бей, пинай, палкой его, копьем его, стреляй в него, а когда свалишь, избитого, окровавленного, добавь ему еще пинков и тычков, потом хватай свои вещички и беги, оставив его подыхать, пусть львы, и гиены, и муравьи, и солнце доконают его, черт с ним, только бы уйти и продолжать браконьерствовать. Немало объездчиков погибло от рук браконьеров, от ружья, топора, дубинки: лежишь среди буша один-одинешенек, и никто не слышит твоих криков, и товарищи найдут тебя нескоро — много позже, чем гиены и стервятники. Четыре подонка закололи копьями Насилеле около Форт-Виктории. Другие в упор застрелили Магоду в районе Уанки. Там же Манджату оглушили дубинками и бросили на костер, и когда его нашли, кожа лица спеклась с кожей плеча. В Гона-ре-Жоу жена одного подонка ударила Тивану топором по голове, забросала его горящими головешками и убежала. Сколько убитых копьями, топорами, дубинками, пулями, сколько зловещих угроз! Надо быть жестоким, хладнокровным, отъявленным мерзавцем, чтобы стать браконьером, способным губить и зверей и людей.
Старина Норман немало выведал о браконьерах Руйи задолго до того, как прибыл туда. Сведения стекались к нему с разных сторон. Он знал о большинстве браконьеров, кто они и откуда. Вся штука заключалась в том, чтобы найти их, добыть доказательства и задержать. И не только их, не только тех, за кем тянулась цепь коварных ловушек и долгих, мучительных смертей; его занимали более крупные фигуры. Старина Норман охотился за всеми участниками гнусного промысла, за теми, кто скрывался за кулисами: посредниками в городах и на океанском побережье, оптовиками, делающими бизнес на истреблении животных, поощряющими браконьеров, скупая у них шкуры, рога и слоновую кость, чтобы вывезти товар за рубеж. Старина Норман охотился на оптовых истребителей.