Безжалостный
Шрифт:
– Все просто: то, что без имени, – ничто.
– Я собираюсь сходить за едой. Что тебе принести?
– Я не голоден, – Майло не отрывался от работы.
Когда мы остановились на ленч в «Макдоналдсе» в Эврике, он так увлекся уравнениями на экране своего «Геймбоя», что съел только половину чизбургера и не притронулся к картофельной соломке.
– Ты должен поесть, Майло. Я не разрешу тебе сидеть здесь и заниматься… чем бы ты ни занимался… если ты не поешь.
– Пицца, – ответил он. – Вегетарианская с большими черными оливками.
– Хорошо. – Я похлопал его по плечу. – И я обещаю, что не скажу твоей бабушке, что ты ел вегетарианскую пищу.
Майло скорчил гримаску.
– Нет. Бабушка Клотильда… она узнает по кофейной гуще или по чему-то еще.
Возвращаясь из дома Кейсеса, я видел пиццерию в квартале от кемпинга. Позвонил и оставил заказ.
Позже, когда я собрался уходить, Майло повернулся ко мне.
– Папуля, будь осторожен, очень осторожен. Поглядывай по сторонам. Наше время истекает.
Его слова встревожили Пенни.
– О чем ты? На что он должен поглядывать?
– Не волнуйся, – ответил я. – Я вернусь через десять минут.
– Только попробуй не вернуться, – Пенни возвысила голос. – Ты меня слышишь, Кабби? Только попробуй не вернуться!
Я обнял ее.
– И я тоже тебя люблю.
Глава 49
В пиццерии Смоуквилла никто не попытался меня убить.
Возвращаясь к коттеджу, уже в сумерках, я понял, почему город называется Смоуквилл [30] . При определенной разнице температур между океаном и берегом поверхность воды начинала парить, и жаждущая суша тянула туман на восток так агрессивно, что выглядел он не как туман, а как дым, подталкиваемый жаром огня. Ложный дым полз между деревьями, окутывал дома, и сумерки сгущались все быстрее.
30
От английского слова smoke – дым.
Майло поел хорошо, но не за столом, вместе с нами. Остался на полу, не отрываясь от своего загадочного проекта. Лесси наблюдала за ним с тумбы для телевизора.
Я рассказал Пенни о Генри Кейсесе, его матери Арабелле и новом, невероятно долгом методе рисования, который он изобрел.
Пенни, как и я, изумилась портрету одного из его мучителей, в котором я сразу узнал водителя «Мазерати». Но куда больше ее встревожило другое: убежденность Генри, что его держали под замком и уродовали не один или два психопата, а целая армия.
Кисти и язык ему отрезали в операционной, под наркозом, и он получал необходимое послеоперационное лечение там, где его держали против воли. Следовательно, организация, какой бы они ни была, располагала как минимум одним квалифицированным хирургом и обученным медицинским персоналом.
Я не мог поверить, что такая большая группа, включая профессиональных медиков, собиралась вместе, чтобы помогать друг другу в секретной жизни серийных убийц. Тут было что-то другое и, похоже, куда хуже наших первоначальных предположений.
В поисках художников, на которых Ваксс набрасывался под псевдонимом Расселл Бертран, Пенни нашла еще одного, ставшего жертвой не только слов критика.
– Кливленд Прайор, живописец. Его обнаружили мертвым в мусорном контейнере. В Чикаго, где он жил.
Тело так плотно обмотали колючей проволокой, что оно казалось мумифицированным. Согласно отчету судебно-медицинского эксперта, проволоку наматывали на еще живого Прайора.
– Кливленд не знал, кто его отец, – продолжила Пенни. – Мать умерла, когда ему было девятнадцать. Неженатый, без детей, поэтому ему не довелось видеть, как мучают и убивают его близких, прежде чем Ваксс убил его самого.
Пенни также выяснила, что некоторые писатели и художники, принадлежащие к новому философскому движению, перебирались в Смоуквилл или планировали переезд сюда. Они рассчитывали создать здесь литературно-художественную колонию.
Как Генри Кейсес и Том Лэндалф, они отвергали нигилизм и утопизм нашего времени и предшествующих ему ста пятидесяти лет. Искали будущее, построенное не на идеях одного человека или одной узкой идеологии, но на столетиях традиций и мудрости, на которых выросла их цивилизация.
– Тогда понятно, почему в таком маленьком городке оказались две жертвы Ваксса, – указал я.
– Возможно, их тут больше, – Пенни нахмурилась. – И мы тоже здесь.
Улегшись в постель в девять вечера, совершенно измотанный, я проснулся в десять минут двенадцатого. Прежде чем лечь спать, мы выключили только одну из двух прикроватных ламп. Пенни крепко спала рядом со мной.
В спальне стояли две широченные кровати. Вторая пустовала.
Вспомнив двух исчезнувших дочерей Джона Клитрау, я поспешил в гостиную. Майло по-прежнему работал на полу. Сидел в окружении еще большего, чем раньше, количества всяких и разных электронных штучек.
Мой ноутбук Майло поставил на скамейку для ног и внимательно всматривался в экран, на котором сменяли друг друга загадочные и непонятные образы.
– Когда ты собираешься спать, Майло?
– Пока не собираюсь.
– Тебе нужно поспать.
– Скорее нет, чем да.
Лесси сидела под стулом с прямой спинкой. Ножки и поперечные перекладины образовали клетку. Она едва помещалась в этом ограниченном пространстве, но улыбалась и виляла хвостом.
Точно так же, как Костелло знал ответ Эббота [31] , спрашивая: «Кто первый?» – я не сомневался, что услышу в ответ, когда спросил: «Ты посадил собаку под стул?»
31
Эббот и Костелло – знаменитый комедийный дуэт 1940—1950-х гг., Бад Эббот (1895–1974) и Лу Костелло (1908–1959).
– Нет. Она залезла туда сама.
– Там же ей неудобно.
Я поднял стул, переставил на другое место.
Лесси поднялась на четыре лапы, отряхнулась, склонив голову, посмотрела на меня, словно говоря, что я, по ее мнению, остаюсь самым забавным членом семьи.
Вглянув на экран ноутбука, я спросил: «Что это?»
– Структура, – ответил Майло.
– Есть смысл спрашивать, что это за структура?
– Нет.
Образ увеличился, словно камера наплыла на него. Так в микроскопе увеличивается исследуемый образец ткани, а потом прежний рисунок сменился новым.