Беззумный Аддам
Шрифт:
Но, судя по рейтингам, зрители быстро пресытились этой темой – показатели взмыли вверх и резко упали; аудитория «голосовала пальцами», переключаясь с неминуемой гибели человечества на прямую трансляцию соревнований по пожиранию сосисок (для зрителей, склонных к ностальгии), или на комедии про миленьких задорных школьниц-подружек (для любителей мягкой игрушки), или на гладиаторские бои в жанре «попурри из боевых искусств» (для любителей поглазеть на откусанные уши), или на передачу «Покойной ночи» (самоубийства в прямом эфире), или на «Аппетитных голопопок» (детская порнография),
– Ты же знаешь, что я превыше всего стремлюсь к истине, – сказал тогда Адам Первый скорбным тоном, каким он иногда разговаривал с Зебом. Причем только с ним.
– Да-да, знаю, – ответил Зеб. – Ищите и обрящете… в конце концов. И ты обрел. Ты прав, я с этим не спорю. Извини. Я просто жую с полной головой. И у меня иногда вылетает изо рта.
И все это означало: «Я такой, как есть. И ты это знаешь. Так что терпи».
«Если б только Зеб был здесь!» – думает Тоби. Она представляет себе, как его накрывает лавиной осколков стекла и цемента, когда рушится очередной небоскреб. Или как он с воплем падает в разверзшуюся пропасть, размытую подземной рекой, уже неподвластной насосам и трубам. Или как он беспечно мурлычет какой-то напев, а за спиной у него появляется лицо, рука с ножом, с камнем…
Пожалуй, утром еще рановато думать про такое. И бесполезно. Тоби силится перестать.
Вокруг стола собрана коллекция разномастных стульев – кухонных, пластиковых, с мягкими сиденьями, крутящихся. На скатерти – с узором из розовых бутонов и синих птиц – стоят тарелки, стаканы и чашки, лежат вилки и ножи. Некоторые приборы грязные – кто-то уже позавтракал. Все вместе похоже на сюрреалистическую живопись двадцатого века – каждый предмет сверхплотен, четок, с жесткими гранями, и каждый выглядит чудовищно неуместным.
Хотя почему, собственно? Почему бы этим тарелкам и стаканам не быть здесь? Когда умерли люди, материальный мир остался невредим. Когда-то людей было слишком много, а вещей на всех не хватало; теперь – наоборот. Но вещи сорвались с поводка – у тебя, у меня, у нее, у него – и отправились бродить по свету. Как после тех беспорядков в начале двадцать первого века – их часто показывают в документальных фильмах: подростки координировались по мобильным телефонам, а потом налетали на магазины, разбивали окна, вваливались туда всей толпой и хватали что под руку подвернется. Что унесешь – все твое.
Так и сейчас, думает Тоби. Мы заявили свои права на эти стулья, чашки, стаканы и притащили их сюда. Теперь, когда история прекратила свое течение, мы живем в роскоши – по крайней мере, в том, что касается имущества.
Тарелки, судя по виду, антикварные – во всяком случае, дорогие. Но сейчас Тоби могла бы перебить весь сервиз, и всем будет плевать – кроме нее самой.
Из кухонной сараюшки выходит Ребекка с блюдом в руках.
– Миленькая! – восклицает она. – Ты вернулась! И мне сказали, что ты и Аманду нашла! Пять звезд!
– Она не в лучшей форме, – отвечает Тоби. – Эти два больболиста ее чуть не убили, а потом, вчера ночью… По-моему, она в шоке. Под паром.
Ребекка – из старых вертоградарей, это выражение ей знакомо.
– Она крепкая, – говорит Ребекка. – Выправится.
– Может быть. Будем надеяться, что они ее ничем не заразили и что обошлось без внутренних повреждений. Надо думать, ты слышала и то, что больболисты убежали. И пистолет-распылитель прихватили. Опозорилась я по полной…
– Ну, что-то теряешь, что-то находишь. Но я так рада, что ты жива – просто сказать не могу! Я думала, эти два говнюка тебя непременно убьют, и Рен тоже. Я просто болела от беспокойства. Но ты вернулась! Хотя надо сказать, видок у тебя тот еще.
– Спасибо. Красивый сервиз.
– Налегай, миленькая. Свинина в трех видах: бекон, ветчина и отбивные.
«Немного же времени им понадобилось, чтобы забыть о вегетарианском обете вертоградарей», – думает Тоби. Даже Ребекка с ее негрейскими корнями не воротит нос от свинины.
– Корни лопуха. Зелень одуванчика. Дополнительное блюдо – собачьи ребрышки. Если я и дальше буду поглощать животный белок в таких объемах, то стану еще толще.
– Ты не толстая, – возражает Тоби. Хотя Ребекка всегда была плотного сложения, даже в стародавние времена, когда они обе стояли за прилавком в «Секрет-бургере», еще до ухода к вертоградарям.
– Я тебя тоже люблю. Ладно, пускай я не толстая. Эти стаканы – настоящий хрусталь, одно удовольствие. Когда-то кучу денег стоили. Помнишь, у вертоградарей Адам Первый говорил, что тщеславие убивает? Так что в те времена у нас был выбор – глиняная посуда или смерть. Хотя я предвижу день, когда мы совсем наплюем на посуду и будем есть руками.
– Даже в самой чистой жизни, полностью устремленной к высокой цели, есть место для простой элегантности. Как учил тот же Адам Первый.
– Да, но иногда это место – в мусорном ведре, – парирует Ребекка. – У меня целая куча льняных салфеток, чтобы на коленях расстилать, и я не могу их погладить, потому что у нас нет утюга, и меня это ужасно бесит!
Она садится и кладет кусок мяса себе на тарелку.
– Я тоже очень рада, что ты не погибла, – говорит Тоби. – А кофе у нас есть?
– Да, если ты сможешь закрыть глаза на горелые щепки, корни и прочую дрянь. Он без кофеина, но я рассчитываю на эффект плацебо. Я вижу, ты вчера привела с собой целую толпу. Эти… как их вообще называть?
– Это люди, – во всяком случае, я думаю, что они люди, добавляет Тоби про себя. – Дети Коростеля. Так их называет шайка Беззумных Аддамов, а кому и знать, как не им.
– На нас они уж точно не похожи. Даже близко не лежали. Ох уж этот засранец Коростель! Кто знал, что он такой мастер нагадить в песочницу.
– Они хотят быть рядом с Джимми, – говорит Тоби. – Они принесли его сюда на руках.
– Да, я слышала. Майна мне рассказала. Ну вот и пускай теперь возвращаются в… где они там живут.
– Они говорят, что должны над ним мурлыкать. Над Джимми.
– Пардон? Что они должны над ним делать? – Ребекка слегка фыркает от смеха. – Это что, тоже такой сексуальный выверт?