Библиотека литературы США

Портер Кэтрин Энн

Прихватив корзинку и цветы, Миранда смешалась с толпой девиц, которые выскочили из машин и рассыпались по больничной палате, оглашая ее девичьим смехом. Этому смеху надлежало выражать непринужденное веселье, но в нем слышался намеренно мрачный призвук, рассчитанный на то, чтобы леденить кровь в жилах. Чувствуя мучительную неловкость оттого, что приходится заниматься таким нелепым делом, Миранда быстро зашагала по узкому проходу между длинными рядами коек, поставленных чуть ли не впритык изножьями. Солдаты, специально отобранные для обозрения, лежали, натянув простыни под самый подбородок. Тяжелобольных тут не было. Но такие набеги всех тяготили и раздражали, хотя большинству хотелось хоть чем-нибудь развлечься. Многих здесь украшали живописные повязки на руках или голове, а те, ранения у которых были не на виду, неизменно говорили: «Ревматизм», отвечая какой-нибудь бестактной девице, забывшей, как ее всячески заклинали: не спрашивайте, куда их ранило. Те, что были попростодушнее, пообщительнее, посмеиваясь, подзывали к себе девушек, и их жесткие узкие койки скоро окружили. Держа

в руках увядший букетик и корзинку с шоколадом и сигаретами, Миранда огляделась по сторонам и поймала на себе неприветливый, хмурый взгляд молодого человека, который лежал на спине с загипсованной правой ногой на вытяжке. Она остановилась у койки этого солдата, не сводя с него глаз, и он тоже смотрел на нее все с тем же враждебным выражением лица. Нет, не курю, благодарю вас, и к чертям собачьим всю эту канитель, ясно сказали его глаза, и будьте любезны убрать свой товар с моей койки. Потому что Миранда успела нагнуться и опустить корзинку и букет поближе к нему, чтобы он мог дотянуться до них, если захочет. А раз корзинка поставлена, не брать же ее обратно. И она быстро, с горящими щеками зашагала длинным проходом под нежаркое октябрьское солнце во дворе, где в грубо сколоченных, мрачных бараках кипела и плескалась бесцельная жизнь суетливо снующих взад и вперед серо-бурых букашек. Она обошла лазарет сбоку, остановилась у окна, ближайшего к тому месту, где стояла койка того солдата, и заглянула в палату, подсматривая за ним. Он лежал с закрытыми глазами, печально, с горечью сведя брови. Она не могла определить, откуда он, из каких мест, кем он был «в жизни», как это у нее называлось. Лицо у него было молодое, черты резкие, простоватые, руки не как у рабочего, но и не холеные. Руки, лежавшие поверх одеяла, были хорошие, дельные, ладной формы. Она подумала, что ей всегда везет — попала именно на такого, нет чтобы на веселого голодного юнца, который был бы рад-радешенек ухватить что-нибудь повкуснее и немножко поболтать. Будто заворачиваешь за угол, погруженная в свои тяжелые мысли, и вдруг сталкиваешься лицом к лицу с таким же состоянием ума. «Вот тебе воочию твои мысли о вчерашних событиях, — проговорила она про себя. — Никогда в жизни сюда больше не приду, хватит с меня. Мерзкое занятие. Ну конечно! Кого же мне было выбрать, как не этого! — подумала она, забираясь на заднее сиденье машины, той же, что привезла ее сюда. — И поделом тебе. Пора себя знать».

Из лазарета вышла еще одна девушка, усталая, и села рядом с ней. Потом недоуменно проговорила после короткого молчания:

— Право, не знаю, кому все это нужно. Некоторые ничего не хотят от нас принимать. Не нравится мне это. А вам?

— Отвратительно, — сказала Миранда.

— Хотя ничего плохого тут нет, — спохватилась девушка.

— Да, верно, — тоже спохватившись, сказала Миранда.

Все это было вчера. И Миранда решила: хватит думать о вчерашнем, разве только о том часе после двенадцати, когда они с Адамом танцевали. Он непрестанно был с ней, и она вряд ли отдавала себе отчет, что думает именно о нем. Образ его более или менее отчетливо жил в ее мыслях, а иногда проступал на поверхности ее сознания как нечто самое приятное, единственно приятное, о чем она думала. Она стала разглядывать себя в зеркале, висевшем в простенке между окнами, и убедилась, что недомогание не только плод ее фантазии. Уже три дня ей все не по себе и выражение лица у нее какое-то непривычное. Хочешь не хочешь, а эти пятьдесят долларов, наверно, придется раздобыть, не то, как знать, что может случиться. Она вдоволь наслушалась рассказов о трагедиях, о возмутительных обвинениях и невероятно суровой каре, которой подвергались те, кто совершал проступки, ненамного более серьезные, чем ее оплошность… чем ее отказ купить заем. «Да, вид у меня малопривлекательный: лицо воспаленное, блестит и даже волосы будто решили расти в другую сторону. Надо с собой что-то сделать, нельзя же показываться Адаму в таком виде», — подумала она, зная, что уже сейчас, в эту самую минуту он прислушивается, не повернется ли ее дверная ручка, а когда она выйдет, окажется якобы по чистой случайности в передней или на крыльце. Полуденное солнце бросало холодные пологие тени в комнату, в которой, подумала она, я, кажется, живу, а день начинается плохо, хотя теперь они по той ли, по другой ли причине все такие. Как в полусне она спрыснула духами волосы, надела кротовую шапочку и кротовый жакет, которые служат ей уже вторую зиму, но все еще хорошие, их все еще приятно носить, и снова похвалила себя, что не пожалела заплатить за это страшно дорого. Носит их уже два года, и все еще с удовольствием, а вот теперь денег на такие покупки не нашлось бы. Может, все-таки удастся заплатить за этот заем? Ей пришлось нагнуться, чтобы нащупать дверной замок, и, отыскав его, она постояла минуту в нерешительности, с таким чувством, что забыла взять в комнате какую-то вещь, которая потом ей крайне понадобится.

Адам стоял в коридоре всего на шаг от своей двери; он круто повернулся, точно никак не ожидал увидеть ее.

— Добрый день! — сказал он. — А мне не надо возвращаться сегодня в лагерь. Вот везет, правда?

Миранда улыбнулась ему, улыбнулась весело, потому что ей всегда было радостно смотреть на него. Сегодня обмундирование на нем было новенькое, и весь он, начиная с волос и кончая башмаками, был оливкового цвета, золотисто-желтый, как песок, как только что убранное сено. Она снова заметила мельком, что при виде ее Адам сначала улыбается, а потом улыбка постепенно исчезает, взгляд становится задумчивый, напряженный, будто он читает при плохом освещении.

Они вышли из дому чудесным осенним

днем и пошли по шуршащей под ногами яркой, узорчатой листве, поднимая лицо к щедрому, чистейшей синевы небу без единого облачка. На первом же углу остановились пропустить похороны; провожающие сидели в машине прямые, неподвижные, будто гордясь своим горем.

— Я, кажется, опаздываю, — сказала Миранда, — как всегда. Который час?

— Почти половина второго, — сказал он, преувеличенно резким взмахом руки отводя вверх рукав. Молодые солдаты все еще стеснялись носить ручные часы. Те, кого знала Миранда, были из южных и юго-восточных городов, далеких от Атлантического побережья, и все они считали, что с наручными часами ходят только маменькины сынки. «Вот шлепну тебя по твоим часикам», — жеманясь, говорил какой-нибудь эстрадник своему партнеру, и эта реплика всегда вызывала смех и никогда не приедалась.

— По-моему, часы так и надо носить. Самое удобное, — сказала Миранда. — И нечего этого стесняться.

— Да я уже почти привык, — сказал Адам, он был родом из Техаса. — Нам сколько раз говорили, что военные косточки все их так носят. Вот они, ужасы войны, — сказал он. — Что же это мы, неужели пали духом? Кажется, так оно и есть.

Такие вот нехитрые разговоры были в то время в ходу.

— Да-да! На вас только посмотреть, и сразу это видно, — сказала Миранда.

Он был высокий, крепкий в плечах, узкий в талии и бедрах, застегнутый, затянутый, впряженный, влитый в пригнанную по фигуре тугую, как смирительная рубашка, форму, хотя сам материал был тонкий и мягкий. Обмундирование ему шил лучший портной, какого только удалось найти, признался он Миранде, когда она однажды сказала, что в новой форме вид у него прямо-таки сногсшибательный.

— Ее трудно на себя пригнать. Самое малое, что я могу сделать для моей возлюбленной родины, — это не ходить бездомным оборванцем, — сказал он Миранде.

Ему было двадцать четыре года, он служил младшим лейтенантом инженерных войск, сейчас гулял в отпуске, потому что его часть ожидала скорой отправки за океан.

— Приехал составить завещание, — пояснил он, — и запастись зубными щетками и бритвенными лезвиями. И ведь привалило же мне такое счастье — набрести на эту меблирашку, — сказал он ей. — Я будто знал, что вы здесь живете!

Прогуливаясь, шагая нога в ногу — его тяжелые начищенные добротные башмаки твердо ступали рядом с ее черными замшевыми туфлями на тонкой подошве, — они старались как можно дольше оттягивать конец их совместной прогулки и не прерывать своего непритязательного разговора; слова скользили взад и вперед по узеньким канавкам, проложенным в тонком, поверхностном слое мозга, произносишь их и слышишь, как они сейчас же начинают спокойно позванивать, не мешая игре и зыби лучистого сияния того простого и милого чуда, что вот двое по имени Адам и Миранда, оба двадцатичетырехлетние, они живы и ходят по земле в одно и то же время. «Вы как, Миранда, есть настроение потанцевать?» И: «Потанцевать я всегда в настроении, Адам». Но впереди было еще много всяких дел, и вечер того дня, который закончится танцами, придет еще не скоро.

Сегодня утром, подумала Миранда, Адам и вправду похож на крепкое, спелое яблочко. Как-то в разговоре с ней он похвастался, что, если ему не изменяет память, у него никогда ничего не болело. Вместо того чтобы прийти в ужас от такого чудовища, она восхитилась его чудовищной исключительностью, что же касается ее, то ей пришлось испытать столько боли, что и говорить об этом не стоило, и она не заговорила. Проработав три года в утренней газете, она вообразила себя человеком зрелым и многоопытным, а сейчас скисла, но это, должно быть, только от переутомления, только потому, что она вела, как ей внушали дома, противоестественный образ жизни: ложилась под утро, питалась беспорядочно в захудалых ресторанчиках, пила всю ночь дрянной кофе и слишком много курила. Когда она рассказала об этом Адаму, он с минуту присматривался к ней, будто впервые ее увидел, потом сказал решительно и твердо: «А вам это нисколько не повредило. По-моему, вы очень красивая». И Миранда осталась в недоумении: «Может быть, он подумал, что я напрашиваюсь на комплименты?» Вообще-то выслушать комплимент было бы приятно, но только не сейчас. Адам тоже вел нездоровый образ жизни — во всяком случае, те десять дней, что прошли со дня их знакомства: не ложился спать до часу ночи, потому что водил ее ужинать, и курил тоже без конца, хотя если она не останавливала его, то пускался в объяснения, как сказывается курение на легких.

— Впрочем, — говорил он, — не так уж это важно, когда уходишь на войну.

— Да, — говорила Миранда, — и совсем уж не важно, когда торчишь дома и вяжешь носки. Дайте мне сигарету, пожалуйста. — Они остановились на следующем углу под кленом с редкой листвой и только мельком взглянули на приближающуюся похоронную процессию. Глаза у него были светло-карие с темно-золотыми точечками, волосы — цвета соломенной копны, если сбросить с нее пожухлый верхний слой и добраться до свежей соломы. Он вынул портсигар из кармана и чиркнул серебряной зажигалкой, потом несколько раз чиркнул себе, и, закурив, они пошли дальше.

— Так и вижу вас за вязанием носков, — сказал он. — Занятие как раз по вашим темпам. Ведь не умеете вы вязать.

— Я хуже делаю, — спокойно сказала она. — Пишу статейки и обучаю других молодых женщин вязать, скатывать бинты, обходиться без сахара и помогать стране выиграть войну.

— Ну-у! — сказал Адам, легко, по-мужски, отмахиваясь от такой проблемы. — Это не в счет. Работа есть работа.

— Не знаю, — сказала Миранда. — А как вы ухитрились продлить отпуск?

— Сами мне продлили, — сказал Адам. — Без всяких объяснений. Люди там мрут как мухи. Странная какая-то болезнь. Просто косит людей.