Библиотека мировой литературы для детей, т. 15
Шрифт:
— А что значит — чтоб резали хорошо воду?
— Это значит, что ты дурак, — вставил Касицкий.
— Бревно! — вскользь ответил Корнев, — не с тобой говорят.
— Ну, чтоб узкая была, шла легко, оказывала бы воде меньшее сопротивление.
— Зачем же вам такую лодку?
— Чтобы больше удовольствия было от катанья.
Корнев подозрительно всматривался по очереди в каждого.
— Эх ты, дура! — произнес Касицкий полушутя-полусерьезно. — В Америку хотим ехать.
После этого уже сам Корнев говорил пренебрежительно:
— Черти, с вами гороху наесться сперва надо, — и уходил.
— Послушай, зачем ты говоришь? — замечал Данилов Касицкому.
— Что говорю? Именно так действуя, ничего и не говорю.
— Конечно, — поддерживал Тёма, — кто ж догадается принять его слова за серьезные.
— Все догадаются. Вас подмывает на каждом слове, и кончится тем, что вы все разболтаете. Глупо же. Если не хотите, скажите прямо, зачем было и затевать тогда.
Обыкновенно невозмутимый, Данилов не на шутку начинал сердиться. Касицкий и Тёма обещали ему соблюдать вперед строгое молчание. И хотя нередко на приятелей находило страстное желание подсидеть самих себя, но сознание огорчения, которое они нанесут этим Данилову, останавливало их.
Понятное дело, что тому, кто едет в Америку, никаких, собственно, уроков готовить не к чему, и время, потраченное на такой труд, считалось компанией погибшим временем.
Обстоятельства помогли Тёме в этом отношении. Мать его родила еще одного сына, и выслушивание уроков было оставлено. Следующая треть, последняя перед экзаменами, была весьма печальна по результатам: единица, два, закон божий — три, по естественной — пять, поведение — и то «хорошего» вместо обычного «отличного». На Карташева махнули в гимназии рукой, как на ученика, который остается на второй год.
Тёма благоразумно утаил от домашних отметки. Так как требовалась расписка, то он, как мог, и расписался за родителей, что отметки они видели. При этом благоразумно подписал: «По случаю болезни, за мать, сестра 3. Карташева». Дома, на вопрос матери об отметках, он отделывался обычным ответом, произносимым каким-то слишком уж равнодушным и беспечным голосом:
— Не получил еще.
— Отчего ж так затянулось?
— Не знаю, — отвечал Тёма и спешил заговорить о чем-нибудь другом.
— Тёма, скажи правду, — пристала раз к нему мать, — в чем дело? Не может быть, чтоб до сих пор не было отметок?
— Нет, мама.
— Смотри, Тёма, я вот встану и поеду сама.
Тёма пожал плечами и ничего не ответил: чего, дескать, пристали к человеку, который уже давно мысленно в Америке!
Друзья назначили свой отъезд на четвертый день пасхи. Так было решено с целью не отравлять родным пасху.
Заграничный пароход отходил в шесть часов вечера. Решено было тронуться в путь в четыре.
Тёма, стараясь соблюдать равнодушный вид, бросая украдкой растроганные взгляды кругом, незаметно юркнул в калитку и пустился к гавани.
Данилов уже озабоченно бегал от дома к лодке.
Тёма заглянул внутрь их общей красавицы — белой с синей каемкой лодки, с девизом «Вперед», и увидел там всякие кульки.
— Еда, — озабоченно объяснил Данилов. — Где же Касицкий?
Наконец показался и Касицкий с какой-то паршивой собачонкой.
— Да брось! — нетерпеливо проговорил Данилов.
Касицкий с сожалением выпустил собаку.
— Ну, готово! Едем.
Тёма с замиранием сердца прыгнул в лодку и сел на весло.
«Неужели навсегда?» — пронеслось у него в голове и мучительно-сладко где-то далеко-далеко замерло.
Касицкий сел на другое весло. Данилов — на руль.
— Отдай! — сухо скомандовал Данилов матросу.
Матрос бросил веревку, которую держал в руке, и оттолкнул лодку.
— Навались!
Тёма и Касицкий взмахнули веслами. Вода быстро, торопливо, гулко заговорила у борта лодки.
— Навались!
Гребцы сильно налегли. Лодка помчалась по гладкой поверхности гавани. У выхода она ловко вильнула под носом входившего парохода и, выскочив на зыбкую, неровную поверхность открытого моря, точно затанцевала по мелким волнам.
— Норд-ост! — коротко заметил Данилов.
Весенний холодный ветер срывал с весел воду и разносил брызги.
— Навались!
Весла, ровно и мерно стуча в уключинах, на несколько мгновений погружались в воду и снова сверкали на солнце, ловким движением гребцов обращенные параллельно к воде.
Отъехав версты две, гребцы, по команде Данилова, подняли весла и сняли шапки с вспотевших голов.
— Черт, пить хочется, — сказал Касицкий и, перегнувшись, зачерпнул двумя руками морской воды и хлебнул глоток.
То же самое проделал и Тёма.
— Навались!
Опять мерно застучали весла, и лодка снова весело и легко начала резать набегавшие волны.
Ветер свежел.
— К вечеру разыграется, — заметил Данилов.
— О-го, рвет, — ответил Касицкий, надвигая чуть было не сорвавшуюся в море шапку.
— Экая красота! — проговорил немного погодя Данилов, любуясь небом и морем. — Посмотрите на солнце, как наседают тучи! Точно рядом день и ночь. Там все темное, грозное, а сюда, к городу, — ясное, тихое, спокойное.
Касицкий и Тёма сосредоточенно молчали.
Тёма скользнул глазами по сверкавшему вдали городу, по спокойному, ясному берегу, и сердце его тоскливо сжалось: что-то теперь делают мать, отец, сестры?! Может быть, весело сидят на террасе, пьют чай и не знают, какой удар приготовил он им. Тёма испуганно оглянулся, точно проснулся от какого-то тяжелого сна.
— Что, может, назад пойдем, Карташев? — спросил спокойно Данилов, наблюдая его.
«Назад?!» — радостно рванулось было сердце Тёмы к матери. А мечты об Америке, а гимназия, экзамены, неизбежный провал…