Библиотека мировой литературы для детей, т. 15
Шрифт:
— А вот я знаю такой случай, — начинал, бывало, Касицкий, — один корабль опрокинулся…
— Килевой? — спрашивал Данилов.
— Килевой, конечно.
— Ну и врешь, — отрезывал Данилов. — Такой корабль не может опрокинуться…
— Ну, уж это дудки! Ах, оставьте, пожалуйста. Так может…
— Да понимаешь ты, что не может. Единственный случай был…
— Был же? Значит, может.
— Да ты дослушай. Этот корабль…
Но Касицкий уже не слушал; он завидел собаку и бежал доказывать друзьям, что собака его не укусит. Эти доказательства нередко кончались тем, что собака из выжидательного положения переходила в наступательное и стремительно рвала у Касицкого то брюки, то пальто, вследствие чего у него не было такого платья, на котором не нашлось бы непочиненного места. Но он не смущался и всегда находил какое-нибудь основание, почему собака его укусила. То оттого, что она бешеная, то нарочно…
— Нарочно поддразнил, — говорил снисходительно Касицкий.
— Ну да, нарочно? — смеялся Тёма.
— Дура, нарочно! — смеялся и Касицкий, надвигая Тёме на лицо фуражку.
Если ничего другого не оставалось для развлечения, то Касицкий не брезгал и колесом пройтись по панели. За это Данилов снисходительно называл его «мальчишкой». Данилов вообще был старшим в компании — не летами, но солидностью, которая происходила от беспредельной любви к морю; о нем только и думал он, о нем только и говорил и ничего и никого, кроме своего моря, не признавал. Одно терзало его, что он не может посвятить всего своего времени этому морю, а должен тратить это дорогое время и на сон, и на еду, и на гимназию. В последнем ему сочувствовали и Тёма и Касицкий.
— Есть люди с твердой волей, которые и без гимназии умели прокладывать себе дорогу в жизни, — говорил Данилов. Тёма только вздыхал.
Есть, конечно, есть… Робинзон… А все эти юнги, с детства попавшие случайно на пароход, прошедшие сквозь огонь и медные трубы, закалившиеся во всех неудачах. Боже мой! Чего они не видали, где не бывали: и пустыни, и львы, и тигры, и американские индейцы.
— А ведь такие же, как и мы, люди, — говорил Данилов.
— Конечно, такие.
— Тоже и отца, и мать, и сестер имели, тоже, вероятно, страшно сначала было, а пересилили, не захотели избитым путем пошлой жизни жить, и что ж — разве они жалели? Никогда не жалели: все они всегда вырастали без этих дурацких единиц и экзаменов, женились всегда на ком хотели, стариками делались, и все им завидовали.
И вот понемногу план созрел: попытать счастья и с первым весенним днем удрать в Америку на первом отходящем пароходе. Мысль эту бросил Касицкий и сейчас же забыл о ней. Данилов долго вдумывался и предложил однажды привести ее в исполнение. Тёма дал согласие, не думая, главным образом ввиду далекой еще весны. Касицкий дал согласие, так как ему было решительно все равно: в Америку так в Америку. Данилов все тонко, во всех деталях обдумал. Прежде всего совсем без денег ехать нельзя; положим, юнге даже платят сколько-нибудь, но до юнги надо доехать. А потому необходимо было пользоваться каждым удобным моментом, чтобы откладывать все, что можно. Все ресурсы должны были поступать в кассу: деньги, выдаваемые на завтраки, — раз, именинные — два, случайные (вроде на извозчика), подарки дядей и пр. и пр. — три. Данилов добросовестно отбирал у друзей деньги сейчас же по приходе их в класс, так как опыт показал, что у Касицкого и Тёмы деньги в первую же рекреацию улетучивались. Результатом этого был волчий голод в компании во все время уроков, то есть с утра и до двух-трех часов дня.
Данилов крепился, Касицкий без церемонии отламывал куски у первого встречного, а Тёма терпел, терпел и тоже кончал тем, что просил у кого-нибудь «кусочек», а то отправлялся на поиски по скамьям, где и находил всегда какую-нибудь завалявшуюся корку.
Было, конечно, довольно простое средство избавить себя от таких ежедневных мук — это брать с собой из дому хоть запасный кусок хлеба. Но вся беда заключалась в том, что после утреннего чая, когда компания отправлялась в гимназию, им не хотелось есть, и с точки зрения этого настоящего они каждый день впадали в ошибочную уверенность, что и до конца уроков им не захочется есть.
— На что ты похож стал?! Под глазами синяки, щеки втянуло, худой, как скелет! — допытывалась мать.
Хуже всего, что, удерживаясь, Тёма дотягивал обыкновенно до последней рекреации, и уж когда голод чуть не заставлял его кричать, тогда он только отправлялся на фуражировку. Вследствие этого аппетит перебивался, и так основательно, что, придя домой, Тёма ни до чего, кроме хлеба и супа, не касался.
Обдумывая в подробностях свой план, Данилов пришел к заключению, что прямо в гавани сесть на корабль не удастся, потому что, во-первых, узнают и не пустят, а во-вторых, потребуют заграничные паспорты. Поэтому Данилов решил так: узнав, когда отходит подходящий корабль, заблаговременно выбраться в открытое море на лодке и там, пристав к кораблю, объяснить, в чем дело, и уехать на нем. Вопрос о дальнейшем был решен в утвердительном смысле на том простом основании, что кому же даровых работников не надо? Гораздо труднее был вопрос о лодке. Чтоб отослать ее назад, нужен был проводник. Этим подводился проводник. Если пустить лодку на произвол судьбы, — пропажа казенного имущества — отец подводился. Все это привело Данилова к заключению, что надо строить свою лодку. Отец Данилова отозвался сочувственно, дал им лесу, руководителей, и компания приступила к работе. Выбор типа лодки подвергся всестороннему обсуждению. Решено было строить килевую и отдано было предпочтение ходу перед вместимостью.
— Весь секрет, чтобы было как можно меньшее сопротивление. Чем она уже…
— Ну, конечно, — перебивал нетерпеливый Касицкий.
— Понимаешь? — спрашивал Данилов Тёму.
— Понимаю, — отвечал Тёма, понимавший больше потому, что это было понятно Данилову и Касицкому: что там еще докапываться? Уже — так уже.
— Мне даже кажется, что эта модель, самая узкая из всех, и та широка.
— Конечно, широка, — энергично поддержал Касицкий. — К чему такое брюхо?
— Отец настаивает, — нерешительно проговорил Данилов.
— Еще бы ему не настаивать, у него живот-то, слава богу; ему и надо, а нам на что?
— А мы, чтоб не дразнить его, сделаем уже, а ему благоразумно умолчим.
— Подлец, врать хочешь…
— Не врать, молчать буду. Спросит — ну, тогда признаюсь.
Всю зиму шла работа; сперва киль выделали, затем шпангоуты насадили, потом обшивкой занялись, а затем и выкрасили в белый цвет, с синей полоской кругом.
Собственно говоря, постройка лодки подвигалась непропорционально труду, какой затрачивался на нее друзьями, и секрет этот объяснялся тем, что им помогали какие-то таинственные руки. Друзья благоразумно молчали об этом, и когда лодка была готова, они с гордостью объявили товарищам:
— Мы кончили.
Впрочем, Касицкий не удержался и тут же сказал, подмигивая Тёме:
— Мы?!
— Конечно, мы, — ответил Тёма. — Матросы помогали, а все- таки, мы.
— Помогали?! Рыло!
И Касицкий, рассмеявшись, добавил:
— Кой черт, мы! Ну, Данилов действительно работал, а мы вот с этим подлецом все больше насчет глаз. Да ей-богу же, — кончил он добродушно. — Зачем врать.
— Я считаю, что и я работал.
— Ну да, ты считаешь. Ну, считай, считай.
— Да зачем вам лодка? — спросил Корнев, грызя, по обыкновению, ногти.
— Лодка? — переспросил Касицкий. — Зачем нам лодка? — обратился он к Тёме.
Тёму подмывало.
— Свинья! — смеялся он, чувствуя непреодолимое желание выболтать.
— Чтоб кататься, — ответил Данилов, не сморгнув, что называется, глазом.
Корнев видел, что тут что-то не то.
— Мало у отца твоего лодок?
— Ходких нет, — ответил Данилов.
— Что значит — ходких?
— Чтоб резали хорошо воду.