Библиотека мировой литературы для детей, т. 29, кн. 3(Повести и рассказы)
Шрифт:
Во-первых. Ровно через два часа и десять минут меня вызовет к доске Нина Николаевна, и я буду ей рассказывать все, что я знаю о жизни бабочек. И Нина Николаевна мне скажет: «Юра Баранкин! Жизнь бабочек ты знаешь очень хорошо. Садись! Молодец! Когда ты отвечал, мне даже показалось, что у тебя за спиной выросли крылья!..» После этих слов весь класс так и покатится от смеха, и только мы с Костей не улыбнемся и будем сидеть за партой серьезные-пресерьезные.
Во-вторых. Через два дня мы с Малининым Костей исправим по геометрии двойки на четверки.
В-третьих. Через
В-четвертых. Еще через несколько дней Зинка Фокина вдруг почему-то перестанет при каждом удобном случае говорить мне: «Баранкин, будь человеком!»
В-пятых. Дней через пятнадцать мой отец будет, как всегда, проверять мой дневник, и первый раз за всю жизнь он при этом ничего мне не скажет и только удивленно пожмет плечами и молча переглянется с мамой.
В-шестых. Ровно через месяц директор нашей школы Василий Васильевич Туркин…
Впрочем, об этом, пожалуй, говорить еще рано, ведь это случится через месяц, а сейчас еще прошло только десять минут, всего десять минут, как мы стоим с Костей на школьном крыльце, просто стоим и ждем, когда же наконец-то откроется дверь и нас пустят в школу, в н-а-ш-у ш-к-о-л-у.
Мария Прилежаева
ЗЕЛЕНАЯ ВЕТКА МАЯ
Повесть
Часть первая
Детство, прощай!
— Вставай! Живо, скорей!
— Кто тут? Мама? Что, мама?
Она стояла со свечкой, придерживая у горла незастегнутый капот. Крошечный язычок пламени освещает худое лицо. Темень кругом. Только желтый огонек слабо высвечивает из тьмы мамино лицо. Волосы нечесаными прядями свисают на плечи и грудь.
— Слышишь?
— Нет.
— Вслушайся. Слышишь?
Катя села, натянула одеяло.
— Не слышу. Нет, не слышу.
Некоторое время мама молча хмурила брови. Катя узнала то выражение лица. То. Оно недавно появилось. Или Катя только недавно заметила? Кажется, вот мама здесь. И будто не здесь. Что-то чужое в ней. Катя боялась ее такую.
— Разбудить Татьяну? — спросила робко.
— Татьяна отпущена к родным на три дня.
— Зачем?
— Нужно.
Татьяна отпущена к родным. Значит, в усадьбе они с мамой одни. В саду березовая аллея, сиреневые кусты вдоль забора, три тенистые липы над крокетной площадкой — укрывайся где хочешь. Боже! А за садом перебеги лужайку — и церковь. Иногда в церкви выставляют на ночь покойника. Может быть, и сейчас…
«Вдруг… среди тишины… с треском лопнула железная крышка гроба и поднялся мертвец. Зубы его страшно ударяли ряд о ряд, в судорогах задергались его губы, и, дико взвизгивая, понеслись заклинания. Вихрь поднялся по церкви, попадали на землю иконы…»
— Одевайся! — коротко велела мама.
«Зачем? Ведь ночь».
Спорить нельзя. Спрашивать нельзя. Натянуть платьишко, скорей, как-нибудь. Руки не лезут в рукава.
— Поторапливайся, не маленькая, давно уже взрослая.
Катя кое-как справилась с платьем, накинула шарфик. Конечно, деревенские девчонки в ее-то годы… Вон Саньку возьмите…
— Хочешь знать, почему отпустила Татьяну? — спросила мама, неспокойно оглядываясь по сторонам. От желтенькой свечки тьма по углам кажется гуще. Настоящая кромешная тьма. Мама прикрыла свечку ладонью, чтобы не задуть. — Есть подозрения… она связана с теми.
«Господи», — перекрестилась Катя под шарфиком.
— Объясни, мама, пожалуйста.
— После. Сначала осмотрим дом.
— И наверху?
Дом с летним мезонином. Наверху две небольшие комнаты. Когда летом они из города приезжают в усадьбу, в мезонине живет Вася. Нынешним летом Васи нет, и комнаты наверху стоят нежилые. И два просторных чердачных чулана пусты. Конечно, и при Васе в чуланах никто не живет, но сейчас там как-то особенно пусто. Сумрачно. Свисают пряди паутин со стропил. Того и гляди, споткнешься о балки. Или налетишь на печные кирпичные трубы.
Мама медленно шла по дому со свечкой. В столовой крупные квадратные плиты паркета осели, у стен пол покатый, а в середине комнаты образовалась как бы впадина. Обеденный стол накренился, посуду ставить нельзя: поедет, как с горки. Впрочем, они давно не обедают в столовой.
Татьяна скажет иной раз, не маме, конечно, а Кате, тихонько сочувствуя:
— Ничего-то барского в вас не осталось.
Татьяна давно живет у них, еще при папе жила. Смутно припоминается Кате: при папе в доме было людно, приезжали гости, играли на пианино, пели, гоняли на крокетной площадке шары.
Мама и теперь иногда играет на пианино. И на селе их зовут по-прежнему — барские. Настоящая их фамилия Бектышевы, но на селе, может быть, и не знают их настоящей фамилии.
Катя шла за мамой по пятам. В голову, как нарочно, лезли разные страшные истории. Вот, например, Санька божится, что, раз у них в усадьбе зимами печки не топят, в печных трубах с холодами селятся черти.
— А еще они оттого выбрали вас, что мать неверующая.
— Врешь, Санька. Верующая!
— Крест носит? Глянь-ка, есть на матери крест?
Креста нет. Много слезных молитв вознесла Катя богу, чтобы помиловал маму, не уготовал ей, грешной, место в аду.
«Господи, прости маму. Прости, прости, что не носит креста».
Но другим, даже Саньке, ни за что не признается.
— Есть крест. Лопни мои глаза, если вру.
— Лопнут, дождешься. И в церковь твоя мать не ходит.
— В городе ходит. Там хор. Здесь не поют, а гнусавят, оттого и не ходит.
— Молиться везде можно.
— Вот она где захочет и молится.