Библиотека мировой литературы для детей, т. 30, кн. 4
Шрифт:
— Паш, Паш, — зашептал он. — Люди, человек двести!
— Брось врать!
— Не сойти с места.
Побежали приятели к заливу. Смотрит Пашка — действительно лодки!
Помчались в лес. Идут осторожно, крадучись. От куста к кусту пробираются. Вышли к поляне — народу! Стоят полукругом. В центре — плечистый рабочий. Развернул красное знамя. Заговорил.
Обомлели ребята, залегли за кустом, притихли.
— Сегодня мы, петроградские рабочие, собрались сюда… — долетают до Саньки и Пашки слова оратора. — Нас мало сегодня, но близок
Выступающий говорил долго, а кончил словами:
— Да здравствует наш пролетарский праздник!
Санька толкнул Пашку:
— Про что это он?
Пашка пожал плечами.
Вслед за первым рабочим выступил второй, затем третий, четвертый.
Все говорили о тяжелой доле трудящихся, о том, что надо бороться за лучшую жизнь, и снова о празднике.
Два часа под кустом пролежали ребята. Сходка окончилась. Рабочие начали расходиться небольшими группами. Переждав немного, поднялись и мальчишки. Идут, гадают: что же такое было в лесу, о каком это празднике говорили рабочие?
Вернулись ребята в Емельяновку, решили разузнать у старших.
Полез Санька к отцу, рассказал про сходку, про знамя.
— А вы не придумали? — усомнился отец.
— «Придумали»! Мы же видели. Мы под кустами лежали.
Пожал Санькин отец плечами. Ничего объяснить не смог.
Расспрашивали ребята у матерей, к тетке Марье ходили, к дяде Егору бегали. Да только никто ничего не знал о рабочем празднике.
Помчались ребята к деду Онучкину. Он самый старый, уж он-то, наверное, знает. Онучкин принялся объяснять, что праздники бывают разные: рождество, пасха, день рождения царя, день рождения царицы…
— Не то, не то! — перебивают ребята.
— Есть еще сретенье, крещенье, троицын день.
— Ты давай про рабочий праздник! — кричат ребята.
— Про рабочий? — старик задумался. Почесал затылок. Развел руками. Не слыхал он о таком празднике.
Так ничего и не узнали приятели.
А происходило в лесу у деревни Емельяновки вот что: русские рабочие впервые отмечали Первое мая. Было это давно, в 1891 году.
Только о том, что же это за праздник Первое мая и почему его отмечают, Санька и Пашка узнали не скоро — много лет спустя, когда уже выросли, когда сами стали рабочими.
Запрещалось рабочим праздновать Первое мая. Нельзя им было в этот день собираться большими группами, устраивать митинги и демонстрации.
Приходилось рабочим идти на разные хитрости. Рабочие одной из московских окраин решили собраться на кладбище.
Сколотили гроб. Наняли батюшку. Шесть человек подняли гроб на руки. Остальные пристроились сзади. Процессия двинулась к кладбищу. Впереди шел батюшка и важно махал кадилом.
Теперь уже никто не мог разогнать рабочих. Даже городовые почтительно уступали дорогу.
В кладбищенской церкви «покойника» отпели. Батюшка махал кадилом и тянул:
— За упокой души раба божьего… Как звать? —
— Николаем.
— За упокой души раба божьего Николая, — выводил батюшка.
Кончив отпевание и получив пять рублей по договоренности, батюшка удалился. А рабочие собрались в самом дальнем конце кладбища и провели митинг. Спели вполголоса революционные песни, прочитали первомайские прокламации.
Вечером кладбищенский сторож Тятькин, обходя могилы, наткнулся на незарытый гроб. Удивился Тятькин, приподнял крышку, глянул, а там такое, о чем и подумать страшно.
Сторож бросился к участковому надзирателю.
— Ну что тебе?
— Гроб, ваше благородие.
— Ну и что?
— Там в том гробу… — Тятькин стал заикаться.
— Ну, так что же в гробу?
— Его императорское величество, царь-государь Николай Второй, — проговорил Тятькин.
— Ты что, сдурел?!
— Никак нет, — крестился кладбищенский сторож. — Сам государь-император, изволю вам доложить.
Надзиратель пошел на кладбище. Заглянул в гроб, а в нем действительно, ну правда, не сам император Николай Второй, а царский портрет: при орденах, во весь рост, в военном мундире.
Началось следствие.
Тятькин ничего нового сообщить не мог.
Взялись за батюшку.
— Отпевал? — допытывался надзиратель.
— Отпевал.
— Кого отпевал?
— Раба божьего Николая.
— Идиот! — закричал надзиратель.
Батюшка долго не мог понять, за что такие слова и за какие такие провинности его, духовную особу, и вдруг притащили в участок.
А узнав, затрясся как осиновый лист. Трясется, крестится, выпученными глазами моргает.
— Кто был на сходке? — не отстает надзиратель.
Старается батюшка вспомнить. Не может.
— Разные, — говорит, — были. Человек сорок. И высокого роста и низкого. и молодые и старые. Аллилуйя еще кто-то здорово пел.
— «Аллилуйя»! — передразнил надзиратель. — Ну, а кто нанимал? Кто деньги платил?
— Плечистый такой, — оживился батюшка. — С усами. Руки еще в мозолях.
Стали искать. Да только мало ли среди рабочих широкоплечих да с усами. А руки в мозолях у каждого. Так и не нашли.
Обругал еще раз надзиратель Тятькина и батюшку. На этом дело и кончилось.
Рабочие были довольны. Шутка ли сказать — и Первое мая отметили, и самому царю устроили отпевание.
Гриша Лозняк отбывал заключение в одиночной камере. Худ. Ростом мал. В плечах узок. Глянешь — ничего в нем особенного. Да и нраву Гриша был скромного. Ссор с надсмотрщиками не заводил. Тюремных правил не нарушал. Во время прогулок не разговаривал. Смотрели на него надзиратели и думали: «По глупости небось угодил парень, по недоразумению».
Раз в неделю приходила сестра, приносила передачу — всегда одно и то же: буханку хлеба, бутылку молока и четверть фунта дешевых конфет, но непременно в бумажках.