Библиотека мировой литературы для детей (Том 30. Книга 2)
Шрифт:
Потом тишина. и в тишине страшное мокрое хлюпанье умирающего кабана. И вечный вопрос на зверовой охоте: а что теперь делать с ним? На что мне туша мяса и свиная шкура?
Охота быстро превратилась для меня в цепочку разочарований. Ну когда еще все было в первый раз: первый раз на току, первый раз с гончими. С подсадной, на привале, по следу. Тут и азарт, и любопытство. А потом все повторялось и становилось скучным. Одно и то же — что может быть унылее? И каждый удачный выстрел — как капля! — долбил и рушил мое увлечение. Пока я однажды не понял, что весь смысл и красота охоты — до выстрела. Прекрасно
Жалею, что понял это я не сразу, — сколько потерь! Но рад, что все-таки понял.
23 декабря.
На восходе, когда низкое солнце разлиновало дорогу и вызолотило осоку на обочине, вышел на колею фазан. И вспыхнул как граненый рубин! Ну что тут такого — на дорогу вышел фазан? Почему же торчу столбом и не свожу с него глаз? И как мне остановить это мгновение, чтобы оно навсегда осталось со мной? Такого не будет в благоустроенном будущем. Все там, наверное, будет, все будет рассчитано и предусмотрено, а вот этого — нет Потому что такое невозможно ни рассчитать, ни предусмотреть. И мы уже многое растеряли — ни памяти, ни следа. И продолжаем терять.
Вымирающая красота земли. От нее не останется и костей. Ничего. Она не может даже стать ископаемым, это нечто исчезающее бесследно.
26 декабря.
Мелкий, нудный, нескончаемый дождь. Все мокрое, грязное и осклизлое. Мокрые жалкие воробьи, мокрые понурые голуби. Нахохленные жаворонки и трясогузки. Мокрые вороны и вымокшие сороки.
Лепешки глины, густой, как тесто, липнут на сапоги. И каждая метелка выплескивает на голову пригоршню воды. Неуютная будет ночь в тростниках.
А вчера вечером дул резкий ветер, то один, то другой пучок тростника начинал клониться и дергаться, и казалось, что приближаются кабаны. То сзади, то сбоку от укрытия выли шакалы. Старая сука или кобель затягивали: у-у-у-у! И все настораживалось. А шакал тоном выше: у-у-у-у! И тут вечернюю песню подхватывали прибылые — вах, вах, вах! С подвизгиванием, с подвывом, жалуясь и грозя.
Миллионы людей не слыхали шакальих песен. И, конечно, не считают себя из-за этого обделенными. И все же не спешите отмахиваться — есть что-то в этой перекличке диких собак! Особое настроение ночи, ощущение места, особый настрой.
Я сто раз слышал их, и всегда с удовольствием. Можно, конечно, и обойтись без фазана-рубина, без свиста стрепетиных крыльев. Без многого можно обойтись. Но если так легко отбрасывать и отбрасывать, то можно ни с чем остаться. Не разумнее ли не отбрасывать, а прибавлять? Взять и вставить в свою жизнь вой шакалов и утреннего полыхающего фазана, крики улетающих журавлей. И всю эту тревожную и ветреную ночь в тростниках, — всю целиком.
Сегодня сижу на осоковой кочке у тростниковой кромки. Слева шумит в темноте река. Сверху сеет водяная пыль.
А справа тяжелыми волнами качаются тростники.
Сырость холодит лицо и руки. Слушаю ночь.
Сейчас должны пролететь вечерние утки. И утки летят, слышно торопливое виханье жестких крыльев. Пора запевать шакалам — вот и запели: унылый вой, а потом торопливое тявканье. Ну, а теперь будем ждать живое потрескивание тростников или тихое клацанье гальки под копытами кабанов.
А вместо этого гром! И снова выстрел и всплеск огня!
И человеческий крик. Кричит сосед-охотник. Бегу — вдруг кабан сбил его? Нет, все в порядке. На голой отмели темнеет человеческая фигура, а в стороне лежит что-то грузное. Убитый царь тростников. Он такой огромный, что даже привычный охотник не выдержал и позвал посмотреть.
Царь еще тихо всхлипывает. До этого он бился на отмели, как огромная рыба. После выстрела кабан сел на зад. Сидел по-собачьи и клацал зубами. А потом полез на охотника — пришлось добить. Думаю о страшной силе рассвирепевшего кабана. Даже если не распорет клыками, то убьет с разгона ударом тела. Многопудовая туша, клубок тугих резиновых мышц, катится со скоростью борзой собаки и бьет тебя, как кувалдой!
Царь затих. Охотник пинает его ногой — брюхо колышется, словно желе. Оставляем царя на отмели. Пусть лежит. Расходимся по местам.
Мягкой тенью пролетела сова — вот кто умеет летать бесшумно! Помню, задремал у костра и вдруг чувствую, что кто-то дышит в лицо. Открываю глаза — сова! Зависла над головой, колышет крыльями и смотрит. Крылья напряженно машут, а звука нет — легонький, как дыхание, ветерок.
Долго ничего и никого. Только ночь! Это она рождает такое напряженное ожидание. А что нету живых шорохов, так это только пока. В любое мгновение они могут послышаться. И это вот «могут» не даст скучать, какой бы тихой, безжизненной и долгой ни была ночь. Лесные часы ожидания — особенные часы. Однажды я приманил рябчика. Он сел очень близко и затаился. Так я три часа — три часа! — простоял на одной ноге, с ружьем наготове, боясь пошевелиться и отпугнуть. И это были не пустые часы — раз я так долго помню о них.
Не происходило, не происходило — и произошло. Слева тихий треск пересохших стеблей, чуть слышное звяканье гальки и вдруг непонятный обвальный всплеск! То ли обрушился берег, то ли взлетел перепуганный гусиный табун.
Я только слышал, а сосед мой все видел. Из тростников выкатился гурт свиней, процокал копытами по отмели и с ходу обрушился в речку. «Как черные шапки по воде поплыли». Плыли и негромко пофыркивали.
Вспугнутый куличишка долго кричал и кружил в темноте, все не решаясь сесть на встревоженную землю. И только сел — как тут новые кабаны! Снова треск стеблей, цоканье — всплеск. И снова мечется в темноте кулик.
А кабаны из крепи лезут и лезут! Какой-то исход на другой берег реки — что им там надо? Охотник, пригнувшись, бросился наперехват, распластался у выброшенной коряги. Через минуту коряга плеснула огнем и на отмели забился кабан.
Кабанов забирали утром. Царя на телегу поднять не смогли, пришлось ставить доски и втягивать тушу веревкой — как бочку с мазутом. Второй был тоже хорош: метр шестьдесят от пятачка до хвоста, высота в холке метр. На плечах и боках шрамы свадебных драк. Репейники закатались в щетину. Из-под оттопыренных волосатых губ тускло поблескивают клыки, кривые как ятаганы. Один я выбил на память — тридцать сантиметров по сгибу…