Библия и меч. Англия и Палестина от бронзового века до Бальфура
Шрифт:
Эта же самая благочестивая вера превратила его в филантропа, побуждая его любить ближнего своего. Аристократ по рождению, через брак связанный с двумя великими премьер-министрами партии вигов, человек, которому обе партии предлагали министерские портфели, от которых он неизменно отказывался, чтобы сохранить возможность стоять над политикой ради благотворительности, лорд Шефтсбери воплощал noblesse oblige [67] . Он действительно верил, что он сторож брату своему, — особенно брату страждущему. Он действительно верил, что ранг, способности и влияние налагают на него обязательство помогать людям. Он действительно верил, что милосердие и любовь, проповедуемые в евангелиях, все, что нужно знать и чему нужно следовать человечеству, и он им следовал. Говорить, что он был другом и патроном неимущих, значит использовать избитую фразу, которая незамеченной ускользнет от взгляда читателя. Однако лорд Шефтсбери был в точности и буквально тем, что описывает эта фраза: сеятелем добра для бедных, для воров, для помешанных, для увечных, для
67
Положение обязывает (фр.).
Вы спросите, какое отношение все это имеет к Палестине? Суть в том, что пыл, с которым лорд Шефтсбери боролся за «древний народ Господа», как он всегда называл евреев, был результатом того самого следования Библии, которое сделало его филантропом. Ради возвращения евреев в Палестину он трудился так же упорно, как и ради проведения Билля о десятичасовом рабочем дне, хотя об этом знает только каждый десятый из тех, кто слышал про лорда Шефтсбери, поскольку знаменитых людей помнят скорее за их успехи, чем за их провалы. Но невзирая на весь его пыл в защиту евреев, сомнительно, что лорд Шефтсбери рассматривал их как народ с собственным языком и традициями, с Торой и своими законами и духовными учителями, почитаемыми на протяжении сотен поколений. Для него, как и для всей школы пророчества об Израиле, евреи являлись лишь орудием, при помощи которого будет воплощено пророчество Библии. Они были не людьми, а «массовым заблуждением», которое необходимо исправить, приведя к Христу, чтобы могла быть запущена цепная реакция, ведущая к второму пришествию и искуплению человечества.
Вера во второе пришествие, как сказал лорд Шефтсбери Эдвину Ходдеру, которого сам выбрал своим биографом, «всегда была движителем моей жизни, ибо все происходящее в мире я вижу как подчиненное этому великому событию». А в личном дневнике записал: «Почему мы не молимся всякий раз, когда слышим бой часов?» Поскольку, согласно пророчеству Писания, для второго пришествия необходимо возвращение евреев в Палестину, лорд Шефтсбери, по словам Ходдера, «никогда не питал и тени сомнения, что евреи должны вернуться в собственную землю… О том была его повседневная молитва, повседневная надежда. «Молитесь за мир Иерусалимский!» — было выгравировано на кольце, которое он всегда носил на правой руке».
Подобно всем людям, охваченным пылкой верой, лорд Шефтсбери чувствовал присутствие Всевышнего за спиной, точно ему лично было завещано трудится ради приближения «великого события». Наряду с прочими великими викторианцами он никогда не сомневался, что инициатива человека поможет свершиться Провидению. Этот принцип был пока неприемлем для евреев. Возвращение в Израиль стало действительно реализуемо и в конечном итоге реализовано не ранее чем они начали понимать — приблизительно в 1860-х гг., — что им придется самим сыграть роль мессии. До тех пор христиане скорее спешили приблизить пришествие собственного Спасителя, либо потому, что полагали, что больше нуждаются в спасении, либо потому, что на них не наложил мертвящую руку фатализм, порожденный долгим изгнанием.
Потребность в спасении снова стала ощущаться в Англии в эпоху Евангелического возрождения. На время маятник качнулся вспять, после эллинистической интерлюдии XVIII в. — к нравственной серьезности еще одного иудейского периода. Скептицизм XVIII столетия уступил место викторианской набожности; рационализм XVIII столетия — откровению Библии. И — неизбежно для возвращения иудаизма — мы видим, как лорд Шефтсбери выступает за восстановление Израиля, прибегая почти к тем же формулировкам, что и последователи Картрайта и пуританские экстремисты. Это происходило не потому, что иудаизм в духе Мэттью Арнольда имел какое-то отношение к современным евреям, а потому, что это был этнос, унаследованный от Ветхого Завета. И всякий раз, когда христиане возвращались к авторитету Ветхого Завета, они наталкивались на пророчество о возращении его народа в Иерусалим и считали, что долг обязывает их этому содействовать.
Англия поколения лорда Шефтсбери была почти так же пронизана Библией, как и Англия эпохи Кромвеля. Религиозный климат значительно потеплел с тех дней, когда Питт созывал кабинет министров по субботам или воскресеньям (Шефтсбери блюл шаббат так же строго, как любой ортодоксальный раввин.) На протяжении XVIII в. старое религиозное рвение лишь кое-где сохранялось среди нонконформистов-пуритан. После шока «атеистической» Великой французской революции оно вернулось в государственную церковь, согревая ее холодное сердце, наполняя новым благочестием самодовольство охоты на лис и за должностями. Это было то самое Евангелическое возрождение, которое начало охватывать имущие классы, которые, напуганные случившимся во Франции, спешили подлатать стены — как политические, так и духовные. Чтобы избежать
Дело было в неопуританстве, и снова Англии пришлось задыхаться от переизбытка святости. Как и пуритане, евангелисты вызывали насмешки своим пылом, сознанием собственного предназначения, проповедями, соблюдением субботы и суеверным поклонением Библии. Один остроумец сказал про борьбу пуритан с королевской властью, что одна сторона ошибается, но иделистична, а другая — права, но отвратительна, и мы склонны рассматривать евангелистов в сходном свете. Множество насмешек оставили пятно и на репутации лорда Шефтсбери, рупора партии евангелистов, а также признанного ее вождя среди мирян. Историкам экономики, марксистам и фабианцам больно признавать, что Билль о десятичасовом рабочем дне, основной закон о труде XIX в., пришел сверху, стал плодом личных чувств отдельно взятого аристократа, руководствующегося евангелиями, или что запрет на работорговлю был достигнут не в результате действия какого-то экономического «закона» убытков и прибыли, но исключительно благодаря новому гуманизму евангелистов. Но возьмите историка, не оседлавшего любимого экономического конька, и найдете, что, как Галеви, он приходит к выводу, что невозможно переоценить влияние евангелистов на их время. Да, следует признать, что они не были мыслителями, не были слишком уж интеллектуальными, изящными или элегантными, да, надо признать, что они, включая лорда Шефстбери, были в чем-то нелепы. Однако они были главной движущей силой в обществе ранневикторианской Англии, и их влияние продолжало сказываться еще долгое время после того, как расцвет их движения остался позади. Даже оппоненты религии в XIX в. были религиозны. На протяжении всей затяжной битвы между верой и наукой, между защитниками Библии как Откровения и открывателями Библии как истории, которые сотрясали Викторианскую эпоху, разделяя друзей и семьи так же безвозвратно, как и собственно гражданская война, обе стороны отличались равной серьезностью и высоконравственными целями, унаследованными от пуритан. Ни на той, ни на другой стороне не было места попустительству и лени.
В наши дни почти невозможно по достоинству оценить роль религии в политической, социальной и экономической истории. Мы на это не способны, поскольку сами не религиозны. Религия перестала быть неотъемлемой частью нашей жизни, в всяком случае в той мере, в какой она была до начала ХХ в. Но ХХ век — дитя XIX, и если в ХХ в. Англия предприняла восстановление Израиля в Палестине, то только потому, что век предыдущий был по большей части религиозно мотивированным. В качестве четырех популярных героев века Тревельян выбрал самого Шефтсбери, премьер-министра Гладстона, генерала Гордона и доктора Ливингстона, потому что все они рассматривали жизнь как религиозный экзегезис. Стрэчи, признает он это или нет, на роль четырех самых значительных викторианцев по тем же причинам выбрал кардинала Мэннинга, Флорес Найтинджел, доктора Арнольда и генерала Гордона. И у Гладстона, и у Мэннинга были евангелистские корни, и хотя один закончил приверженцем «Высокой церкви», а другой — римско-католической, оба вдохновлялись идеями Шефтсбери. Мэннинг даже назвал его главным представителем эпохи.
«Я евангелист из евангелистов», — заявил лорд Шефтсбери и, как подразумевает название движения, оно было миссионерским. Оно твердо намеревалось привести всех к единой вере, дабы они могли разделить одно общее спасение, и особенно это касалось евреев.
Поскольку евреи оказались центральным винтиком пророчества, без них не могло состояться второе пришествие. Они служили средним членом нерушимого силлогизма евангелистов: библейское пророчество = обращенный в христианство и восстановленный Израиль = второе пришествие. Разумеется, если позволить рационализму, разрывающему мистическую связь через пророчество между Ветхим и Новым Заветом, оставляя связь только историческую, взломать силлогизм, все распадется. Следовательно, рационализм необходимо обуздать. Это лорд Шефтсбери достаточно хорошо понимал. «Даруй мне и моим, о Боже, — молился он, — обуздать ужасное продвижение нахального рационализма». Тридцать с чем-то лет спустя он все еще не видел пользы от новой «науки», которую люди пытались поставить вровень с Богом. Особенно он не терпел тех апологетов Библии, которые пытались примирить ее с наукой. В одной дневниковой записи за 1871 г. говорится: «Откровение обращено не к разуму, а к сердцу. Богу мало дела до человеческого разума и великое дело — до его сердца. Две крохи веры и любви бесконечно ценнее для Него, нежели целая сокровищница мысли и знания. Сатана правит в мыслях, Бог — в сердце человека».
Эти удивительные фразы отражают суть доминирующей религиозной философии первой половины Викторианской эпохи. Они объясняют, как для евангелистов стало возможным тратить столько сил и доброй воли на заблуждение, будто они смогут обратить евреев в христианство. Если бы они прислушивались больше к разуму, чем к душе и чувствам, то осознали бы сомнительность своего проекта, но, как сказал бы Шефтсбери, усомниться — значит пустить на порог Сатану. А потому евангелисты не сомневались. Напротив, Чарльз Саймон, религиозный глава евангелической партии, считал обращение евреев, по словам его биографа, «самым горячим чаянием своей жизни»6.