Библия ядоносного дерева
Шрифт:
– Лия, – произнес он, – как ты думаешь, зачем Господь дал нам семена для выращивания вместо того, чтобы еда просто являлась нам готовой, как кучка камней в поле?
Это была картина – глаз не оторвать: пока я размышляла над его вопросом, он взял лезвие тяпки, которое пересекло Атлантику в маминой сумке, и насадил на длинную палку, обструганную им заранее под гнездо. Зачем Господь дал нам семена? Их, конечно, легче рассовать по карманам, чем целые овощи, однако я сомневалась, что Богу действительно интересны дорожные трудности. В тот месяц мне было ровно четырнадцать с половиной лет, и я еще не привыкла к месячным. Я всей душой верую в Бога, но в последнее время считаю, что большинство мелких деталей
Я призналась, что не знаю ответа.
Отец проверил тяжесть и прочность своей тяпки и внимательно посмотрел на меня. Он весьма солидный, мой отец: широкие плечи, необычно крупные руки. Это тот тип красивых рыжеволосых мужчин, которых обычно принимают за шотландцев, темпераментных, хотя и вспыльчивых.
– Потому, Лия, что Господь помогает тем, кто помогает себе сам.
– О! – воскликнула я, и сердце подскочило у меня к горлу, ведь я, конечно же, это знала. Если бы я могла хоть когда-нибудь высказать то, что знаю, достаточно быстро, чтобы соответствовать папиным требованиям!
– Господь создал мир труда и воздаяния, – продолжил папа, – идеально уравновешенный. – Он достал из кармана носовой платок и вытер пот: сначала вокруг одного глаза, потом вокруг другого, очень аккуратно. У него на виске был шрам, и отец плохо видел левым глазом – результат полученной на войне раны, о которой он никогда не рассказывал, не был хвастуном. Сложил платок, засунул его обратно в карман и, вытянув руки в стороны ладонями вверх, продемонстрировал божественное равновесие мира. – Маленькое доброе дело здесь, – отец немного опустил левую ладонь, – маленькое воздаяние тут. – Его правая ладонь будто поникла под тяжестью почти невесомого воздаяния. – Большая жертва – большое воздаяние! – сказал он, и обе его руки опустились, а я всей душой возжелала этой сладкой тяжести добра, которую отец взлелеял на своих ладонях.
Потом он потер руки и произнес:
– Господь ждет от нас, чтобы мы просто проливали свою часть пота за щедрые дары жизни, Лия.
Отец снова взялся за тяпку и продолжил вскапывать и рыхлить маленький квадрат своей власти над джунглями, набросившись на работу с такой мускульной силой, что, разумеется, должно было, причем скоро, появиться столько помидоров и бобов, что они будут лезть у нас из ушей. Я знала: Божии весы громадны и идеально точны, мне они представлялись увеличенной копией тех, что стояли на прилавке мясника в вифлеемском «Пигли-Вигли». Я поклялась усердно работать во славу Его, превзойдя всех остальных в своем ревностном служении делу преображения этой земли во имя Господа. Вероятно, когда-нибудь я покажу всей Африке, как надо выращивать урожай! Без единой жалобы я ведро за ведром таскала воду из большой оцинкованной ванны, стоявшей возле крыльца. Папа смачивал землю, прежде чем взрыхлять ее тяпкой, чтобы поднималось меньше этой ужасной пыли. Красная глина высыхала на его брюках, как кровь зарезанного животного. Идя вслед за ним, я находила оторванные головки множества мелких ярко-оранжевых орхидей. Одну я поднесла к глазам. Она была нежной и необычной: с выпуклым желтым язычком и бордовым крапчатым горлышком. Никто никогда не сажал эти цветы, уверена, и не собирал тоже, это от начала до конца была работа Его самого. Наверное, Он не очень верил в способность человечества довести дело до конца в тот день, когда создал цветы.
Мама Беква Татаба – маленькая, черная как смоль женщина – наблюдала за нами. Плечи у нее торчали, как крылья, огромный белый эмалированный таз каким-то чудом неподвижно покоился на голове, несмотря на то, что она быстро поводила ею справа налево. Работой мамы Татабы, как мы с удивлением узнали, было жить с нами и получать небольшое жалованье за то, чтобы выполнять те же обязанности, какие она выполняла для нашего предшественника по килангской миссии, брата Фаулза. Вообще-то он оставил нам двух жильцов: маму Татабу и попугая по имени Мафусаил. Обоих учил английскому языку и, судя по всему, еще много чему, потому что воспоминания о нем были окутаны тайной. Из подслушанных мною разговоров родителей о брате Фаулзе я поняла, что тот вступал в нетрадиционные отношения с местными людьми и еще он был янки. Я слышала, как они упоминали, что он был нью-йоркским ирландцем, а это свидетельствует о многом: те печально известны как паписты-католики. Папа нам объяснил, что брат Фаулз, совсем сойдя с ума, вступал в брачные связи с местными.
Вот почему Союз миссионеров в конце концов и позволил нам сюда приехать. Вначале они оскорбили папу, ответив отказом, даже после того как вифлеемский приход собрал специальную десятину, чтобы послать нас сюда на целый год для окропления местных именем Иисуса. Но больше никто не согласился занять пост в Киланге, а Андердауны потребовали, чтобы это был кто-то уравновешенный и с семьей. Ну вот, мы – семья, а наш отец уравновешен, как пень. Тем не менее Андердауны настаивали, чтобы продолжительность миссии ограничивалась одним годом, – это, мол, срок, недостаточный, чтобы полностью (видимо, можно только частично) сойти с ума, даже если все пойдет плохо.
Брат Фаулз провел в Киланге шесть лет. Это, если подумать, действительно достаточно долго для любого вида вероотступничества. Трудно сказать, как он мог повлиять за это время на маму Татабу. Однако мы нуждались в ее помощи. Она носила воду из реки, чистила и зажигала керосиновые лампы, колола дрова, разжигала огонь в кухонной печи, ведрами забрасывала золу в дыру уборной, а в перерывах между более тяжелыми работами убивала змей. Нам с сестрами мама Татаба внушала благоговение, но мы еще не совсем к ней привыкли. Один глаз у нее был слепой. Он напоминал яйцо, у которого желток лопнул и размешался. Пока мама Татаба стояла возле нашего будущего огорода, я пялилась на ее мертвый глаз, а она – на моего папу.
– Это для чего вы тут копаете? Собираете червей? – спросила она, слегка покачав головой и продолжая наблюдать за папиной работой взглядом, который он называл «острым одноглазым прожектором». Эмалированный таз на ее голове даже не качнулся – как огромная парящая корона.
– Мы культивируем землю, сестра, – ответил он.
– Вон то дерево, брат, оно кусается, – произнесла она, указывая узловатой рукой на маленькое дерево, какое папа выкорчевывал со своего огородного участка. Белая жидкость сочилась из рассеченной коры. Он вытер ладони о брюки.
– Ядовитое дерево, – уныло добавила она, с нисходящей интонацией, словно все деревья ей опостылели.
Папа снова промокнул лоб и принялся рассказывать притчу об одном горчичном зернышке, упавшем на бесплодную почву, и другом, упавшем на почву плодородную. Я вспомнила яркие остроносые бутылочки с горчицей, мы в изобилии потребляли ее с венскими сосисками на церковных ужинах – там, далеко-далеко от всего, что когда-либо доводилось видеть маме Татабе. Делом папиной жизни, специально для него созданным, было нести слово Божие в такие места, как это. Мне хотелось обнять его жилистую шею и погладить по растрепанным волосам.
Мама Татаба показала на красную глину.
– Нужно делать горбы.
Папа стоял на своем, высокий, как Голиаф, и чистый душой, как Давид. Тонкая пленка красной пыли покрывала волосы, брови и край мощного подбородка, придавая ему вид человека жестокого, что совсем не соответствует его характеру. Он провел своей большой ладонью по виску, где волосы были подстрижены коротко, потом по взъерошенной шевелюре, где мама оставляла их более длинными. При этом продолжал глядеть на маму Татабу с христианским смирением, мысленно формулируя ответ.