Бич Божий
Шрифт:
— Отпустить... Я люблю Добрыня... я не мочь быть с другой мужчин...
— Я — боярин, ты обязана меня уважать.
— Я не твой холопка. Стану бить челом Ярополк. Он тебя карать.
— Ярополк? Меня? — рассмеялся Лют. — Напугали девку хреном... В общем, так: или ты сама пойдёшь, или я заставлю силой привести.
— Я сама не пойти, — у Юдифи нервно подрагивали губы.
— Ну, тогда пеняй на себя. — Крикнул через двор: — Эй, Шарап, эй, Батура! Кто там есть? Все ко мне! За руки её держите. Ах ты дрянь — кусаться? Прямо
Утром конюх нашёл Юдифь и отнёс в одрину. А когда она открыла глаза, все увидели с ужасом, что у неё помутился рассудок. Женщина лежала в прострации, никого не узнавала, иногда кричала, порываясь выпрыгнуть из окна. Приходилось её привязывать.
А неделю спустя проезжал через Вышгород Вавула Налимыч — вёз для Полоцка, Пскова и Новгорода галичскую соль. И Неждана попросила его передать Добрыне небольшую записочку. На куске бересты выдавила писалом:
«Свет мой, тятенька!
Бьёт тебе челом дочь твоя Неждана. За тобой мы очень соскучились. Обещал забрать, а не забираешь, бросил на злых людей. Без тебя защищать нас некому. К нам заехал Лют, учинил насилие над Юдифью, и она лишилась ума, мечется без памяти. А тиун Суметка обирает нас, без пригляда Юдифи он ворует в открытую, брашны недодаёт. Приезжай, пожалуйста, и возьми нас к себе. А иначе мы помрём, не протянем зиму.
Кланяемся также Несмеяне Претичне и Владимиру Святославлевичу. Молимся за вас всем богам.
Дети твои Неждана и Савинко с Миленой».
Девушка долго смотрела вслед купеческому обозу. И шептала магические слова, умоляя Попутника охранить Вавулу Налимыча и помочь доставить письмо в целости и сохранности.
Константинополь, лето 971 года
Иоанн въехал в столицу в середине августа. У ворот василевса торжественно встречали паракимомен Василий, стратилат Варда Склер вместе с патриархом Василием Скамандрином. Всех троих распирало от гордости, и они стали наперебой рассказывать о случившемся.
— Самозванцы схвачены! — скалился кривыми зубами первый министр. — Мы с эпархом собственными силами всё уладили.
— Да, — кивал магистр, — мы с войсками вошли в Босфор к шапочному разбору.
— Если бы не я, — ухмылялся святой отец, — вы бы до сих пор с ними чикались...
— Говорите яснее, — перебил их Цимисхий. — Как поймали Льва?
— Ваше величество, я вам расскажу по порядку, — начал евнух. — Лев Фока и сынок его Никифор — чёрт бы их побрал! — убежали с Лесбоса месяц тому назад...
— Имя врага рода человеческого не упоминайте, —
— Ах, оставьте, ваше святейшество, — растянул губы председатель сената. — ...Заговорщики спрятались в монастыре Святой Троицы. Лев провозгласил себя василевсом и, естественно, регентом малолетних императоров. А спустя неделю после того, как я направил послание вашему величеству, им удалось переплыть через Босфор и укрыться у сообщника — Адриана Силенциария.
— Я надеюсь, он тоже схвачен? — уточнил василевс.
— Разумеется, той же ночью. Но не будем предвосхищать события. Значит, Адриан отправился к другу своему Армурису, чтобы тот позаботился о поддержке самозванца корпорацией ткачей. Ткач Армурис на словах согласился, но когда этот Силенциарий ушёл, бросился ко мне. Мы с эпархом распорядились окружить дом негодного Адриана. Но не тут-то было: заговорщики убежали подземным ходом и укрылись в храме Святой Софии.
— И тогда бросились ко мне, — вновь не вытерпел патриарх. — Стали меня просить выдать разрешение взять преступников на священной территории.
— Да, его святейшество нам пошёл навстречу, — подтвердил паракимомен. — Льва и Никифора скрутили, заковали в цепи, и теперь они ждут суда вашего величества.
— Поздравляю вас, господа, — обнял их по очереди Цимисхий. — Я с хорошими новостями тоже. Русские ушли восвояси. Больше нет Болгарии — есть провинция Паристрион во главе с моим наместником Калокиром. А царя Бориса я привёз с собой. Он фактически низложен. Будет простым чиновником в нашей необъятной теперь империи!
— Слава Иоанну, слава великому Цимисхию! — закричали все, но звучало это по-гречески несколько комично, так как прозвище «Цимисхий» можно соотнести с русским «Коротышка».
Заговорщиков судили публично, при стечении всей знати. Лев Фока, сын его Никифор и четыре их сообщника находились в клетке, точно дикие звери. На руках и ногах у них были кандалы. Лев сидел поникший, с бородой, вырванной клоками (следствие пристрастных допросов), похудевший вдвое и почти слепой. Чуть бодрее отца держался Никифор, но лицо несчастного тоже украшали кровоподтёки, и глаза близоруко щурились. Дело в том, что, согласно решению прошлого суда, после низвержения василевса Никифора, брата и племянника мало того что сослали в монастырь, но ещё и частично ослепили.
А в судейском кресле сидел Иоанн, рядом с ним — члены высшего судебного присутствия империи. Зачитали список основных обвинений. Допросили свидетелей (среди них был и Василий Ноф). Предоставили слово адвокату (знатному ромею, выдающемуся юристу Фёдору Палею). Дали выступить подсудимым. Лев, звеня кандалами, поднялся. Нервно шепелявя, он проговорил:
— Признаю вину. И раскаиваюсь в содеянном. Преступления мои велики. И единственно уповаю на великодушие вашего величества. Кару приму любую, но прошу сохранить мне жизнь.