Билет на погост
Шрифт:
Да и Леди-С-Опухшими-Лодыжками, честно признаться, ни в какой защите не нуждалась. Не нравится тебе «металл» — встань и пересядь подальше. То же самое в принципе мог сделать и я.
Если до конца быть честным, на нем я выместил свою злость на неуловимого Мотли. Я не мог заткнуть пасть маньяку-убийце, который издевался надо мной, но вместо этого заставил замолчать магнитолу этого парня. Я проиграл в драке на Атторней-стрит, но зато отвел душу в Центральном парке. Я был совершенно бессилен помочь тем, кто действительно нуждался в моей защите, но продемонстрировал свою силу там, где в этом не
А что хуже всего — ярость, обуявшая меня, была все-таки недостаточно сильной, чтобы заглушить слабый голосок в моем сознании, убеждавший меня вести себя как подобает взрослому человеку. Я слышал его так же отчетливо, как и перед этим, когда он убеждал меня не покупать выпивку. Есть люди, которые никогда не слышат свой внутренний голос, но я различал его совершенно отчетливо. И приказал ему заткнуться.
Очень скоро я взял себя в руки. Как бы там ни было, я не выпил купленную бутылку, не нанес парню удар ногой по голове, после которого он наверняка бы уже не поднялся, но если это и были победы над собой, они показались мне маленькими и незначительными.
Серьезных оснований гордиться собой у меня не было.
Вернувшись в отель, я позвонил Элейн. У нее не было ничего нового, как и у меня, и мы занимали линию недолго. Повесив трубку, я отправился в ванную побриться. Лицо уже пришло в порядок, и я наконец-то смог воспользоваться обычной, а не электрической бритвой. Я тщательно побрился, ни разу не порезавшись.
В ванной мне по-прежнему почудился еле различимый аромат виски. Не думаю, чтобы он присутствовал на самом деле, но тем не менее я сразу ощутил его.
Когда я вытирался полотенцем, зазвонил телефон. Это был Дэнни Бой Белл.
— Слушай, я тут парня нашел, с которым тебе интересно было бы пообщаться, — безо всяких предисловий сказал он. — Ты как, между двенадцатью и часом свободен?
— Да, вполне.
— Приходи тогда к «Мамаше Гусыне», Мэтт. Знаешь, где это?
— Если память не изменяет, на Амстердам?
— Да, на углу Амстердам-авеню и Восемьдесят первой улицы; третья дверь от угла по восточной стороне. Там хорошая, спокойная музыка, тебе понравится.
— "Тяжелого металла" не будет?
— Ну, за кого ты меня принимаешь? Итак, в двенадцать тридцать, хорошо? Попроси, чтобы тебя за мой столик посадили.
— Ладно.
— И не забудь захватить с собой деньги.
Какое-то время я торчал в номере и смотрел новости, затем спустился на обед. Мне страшно захотелось хорошо, по-настоящему пообедать — аппетит впервые вернулся ко мне с тех пор, как я попал в лапы Мотли на Атторней-стрит, — и сейчас было самое время утолить его. Я был уже на полпути от «Ная», когда, повинуясь внезапной мысли, повернул и отправился в бар Армстронга; там я заказал большую порцию черных бобов с по-настоящему горьким красным перцем. Ко мне вернулось хорошее настроение, как от вида разбитого радио в парке, и на сытый желудок мне уже не хотелось вспоминать эту неприятную историю.
Перед десертом я зашел в туалет; в моче по-прежнему была кровь, но уже не так много, как раньше, да и острая боль в почках прошла. Я вернулся к столику и заказал еще немного кофе. Мое общество разделял лишь Марк Аврелий, но я не очень продвинулся вперед. В этот раз я наткнулся на такое место:
«Никогда не старайся произвести на других чрезмерно сильное впечатление. Возможно, ты услышишь, что кто-то дурно отозвался о тебе. Это единственное, что можно услышать; но никто не должен говорить, что ты огорчен услышанным. Допустим, я увижу, что мой ребенок страдает; это скажут мне мои глаза, но они добавят также, что жизни его ничто не угрожает. Будь естественным всегда — не кажись нарочитым, и ты не подвергнешься опасности. Хотя бы постарайся понять устройство мироздания по ходу вещей, заведенному в нем».
Этот отрывок был как будто специально написан для частного сыщика, но не уверен, что я согласился бы с подобным утверждением. «Держи глаза и уши открытыми, — подумал я, — но даже не пытайся понять подлинный смысл увиденного и услышанного». А может, Марк Аврелий хотел сказать что-то другое? Некоторое время я размышлял над этим, затем отложил книгу и полностью окунулся в сладостный мир музыки и ароматного кофе. Даже не знаю, что это играло в ресторанчике, но музыка была классической, и исполнял ее целый оркестр. Я буквально купался в наслаждении, и никакого желания разнести на куски аппаратуру у меня не возникало.
На собрание я пришел за несколько минут до его начала. Джимми появился еще раньше, и мы успели поболтать немного за кофе, не вспоминая о предыдущем разговоре. Иногда к нам подходили другие, и вскоре выступающий поднялся на трибуну.
Сегодняшний докладчик был ирландец из Бронкса — цветущий круглолицый парень, продолжавший по-прежнему работать мясником в расположенном по соседству универмаге. У него была та же самая жена, и даже жил он в том же доме, где прежде слыл отъявленным пьянчугой. Казалось, период увлечения алкоголем прошел у него совершенно бесследно, хотя три года назад его еле выходили в больнице после очередного запоя.
— Всю жизнь я был католиком, — рассказал он, — но никогда не молился по-настоящему до тех пор, пока не бросил пить. Теперь, обращаясь к Богу, я говорю «пожалуйста» утром и «спасибо» — вечером. И никогда не притрагиваюсь к рюмке.
Во время дискуссии пожилой мужчина по имени Фрэнк, который бросил пить еще в незапамятные времена, рассказал нам, что все эти годы ему помогала одна молитва.
— Я говорил: «Господи, спасибо тебе за то, что все идет своим чередом», — сказал он. — Не знаю, насколько приятно было это слышать Ему, но мне действительно становилось лучше.
Я поднял руку и рассказал всем, что вчера чуть было не запил снова, — так близко к пропасти я не подступал еще ни разу с тех пор, как бросил пить. Вдаваться в детали я не стал, но честно признался, что нарушил все правила, какие только можно было нарушить, за исключением того, что пить не стал. Кто-то отозвался в ответ, что как раз лишь это и имеет значение.
В конце собрания нам объявили о панихиде по Тони, которая должна была состояться в одном из залов госпиталя имени Рузвельта в субботу, в три часа дня. Присутствующие зашушукались; многие хорошо помнили ее и строили всевозможные догадки относительно того, что побудило ее свести счеты с жизнью.